Пёсья матерь - Павлос Матесис
А деревенские между тем начали уходить, верхом на своих животных, разъяренные. Партизаны не дали им разгромить магазины, и, уходя из города, они ругались и стреляли в окна. Но мы не обещали им никакого грабежа, сказала нам сестра тетушки Канелло, партизанка, когда они всей семьей спустились с гор. Никогда во время партизанской войны мы не обещали деревням, что позволим им разграбить магазины в Бастионе. Это она рассказала нам во время регентства архиепископа Дамаскина. Незадолго после того, когда пост премьер-министра занимал Максимос или Пулицас, не помню, больно много их развелось, куда уж их всех запомнить, слава политикам. Вот как раз поэтому я их не запомнила, славы им не хватило, они были лишь политическими пешками, и тогда жители единогласно проголосовали за за короля. И еще позднее, во время правления какого-то страшного коротышки, всю семью сестры тетушки Канелло выслали на соответствующий остров, Микронисос, Макронисос, никогда не могу вспомнить, да и какая уж теперь разница.
Вообще, по правде говоря, в этот первый день мы чувствовали себя обманутыми. Вот это и есть освобождение? Видишь ли, мы тогда были совсем маленькие и не понимали. Мы взяли кувшин, чтобы принести воды, матери выходить на улицу мы не разрешали из-за того, что ее окрестили предательницей. Воды в домах не было: уезжая, немцы взорвали городской резервуар.
Мы взяли кувшин и пошли к Каналам, бесхозному фонтану, чуть вниз от церкви Святого Розалима. Мы спускались к церкви и то и дело поскальзывались, потому что вокруг было очень много крови. Мертвые лежали с обеих сторон, словно кто-то их специально разложил в идеальном порядке, и весь спуск был пропитан кровью. Мы спускались очень осторожно как бы не поскользнуться и не разбить кувшин, ну и задаст нам тогда отец, сказал Фанис.
Я обернулась и посмотрела на него:
– Какой отец, Фанис?
– Когда вернется с фронта, – ответил он, не поднимая глаз.
– Какой отец, Фанис? – снова спросила я. – Отца уже давно убили в Албании.
– Когда он вернется с фронта, отругает нас, если разобьем кувшин, – настаивал мальчик, все так же не поднимая глаз. А затем добавил: мама не хочет признавать, что его убили, чтобы люди считали, что у нас есть защитник и не сожгли наш дом.
В итоге мы вернулись с целым и невредимым кувшином, до краев наполненным водой, и наконец-то попили чистой водицы. Вот так пришло и началось освобождение.
Теперь в семье мужчиной была я – девушка уже почти что шестнадцати лет. Мать шила мне на машинке тряпочки, ожидая, когда придут мои первые месячные, но у меня голова была забита совсем другим: как совместить школу и работу в четырех домах. Кроме того, все ждали прихода союзников. Только вот зачем, никто не знал. Но как бы то ни было, мы все исправно ждали, каждый дом по отдельности. Мы представляли их себе более яркими и привлекательными, чем наши партизаны, – все-таки иностранцы. Тогда еще все кому не лень говорили о новом кинематографе, который вот-вот должен был начаться, представь себе, цветном. Каждый дом ждал союзников, словно они были приглашены к ним на званый ужин: они бы с нами отужинали и подарили подарки. Какие подарки? В школах они устраивали раздачи еды – именно поэтому я и вернулась в школу на несколько недель, но все только прогуливала, – сухое молоко и по одной коробке на человека. Афанасий Анагну подарил мне свой паек, – может, это был какой-то подарок с намеком, но я этого жеста не оценила. Открыла – а внутри презерватив и бритва. Презерватив у меня отобрала тетушка Канелло, прежде чем я успела надуть его как шарик: дай сюда, сказала она, давай-давай, не могу, что ли, я хоть раз в жизни понаслаждаться, устала уже, мой муж – добрая душа, все высовывает на самом интересном месте. Между тем у нее родился уж седьмой ребенок.
Я знала, что такое презервативы. Видела, когда мать была с синьором Альфио, использованные, конечно: я успевала выбросить их вместе с грязной водой, прежде чем их увидел бы наш мальчик и начал расспрашивать мать, что это такое. Кроме того, я видела и другие, неиспользованные, в домах, где работала, под матрасами. А один (бесформенный и наполовину наполненный водой) нам повесили на дверь. Наш Фанис спросил: мама, что это за шарик, – а мать ударила его по голове.
Когда и мне выдали коробку, а мне попался презерватив, мы с тетушкой Канелло решили поменяться – ее сыну попалась коробка с шоколадкой. Но этот вредный ребенок ни в какую не хотел ее отдавать, однако Канелло была полна решимости, я восьмого ребенка заводить не собираюсь, отрезала она. И отобрала шоколадку.
И вот так я снова попробовала шоколад. Я ела его еще до оккупации Албании и потом снова, когда наступило так называемое освобождение. Всю оккупацию мне снились шоколадки и сладкое. Двух вещей я так и не смогла понять: Бога и как могли вообще существовать дома, где сладкое держали под замком. У нас мать всегда запирала вазочку с вареньем – «для гостей»; это, конечно, было до войны. Я так до сих пор и не наелась сладкого. Когда я была маленькой – у нас его не было. Когда я стала артисткой – не ела, чтобы не растолстеть, к тому же когда я сидела на диете – чувствовала себя настоящей примадонной. А сейчас на пенсии страдаю диабетом. Ну разрази меня гром!
Моя мать тоже никогда не позволяла себе этой радости – съесть шоколад. Когда нам попадалась в коробке плитка, она откладывала ее для нашего Фаниса, в утешение за его сломанную ручку, говорила она. Она все обещала, что когда-нибудь потом и сама съест целую плитку. А потом ее выволокли на поношение как распутную женщину, и она хлебнула столько горя, что с тех пор ей уже никогда не хотелось шоколада. До самой смерти.
Первые, кого обвинили в предательстве и над кем учинили расправу, были мадам Рита и Силоам.
Мадам Рита была официальной проституткой. Рита – был псевдоним, а так ее звали
