Пророки - Роберт Джонс-младший
Самуэль поднял голову первым. Рассудил, что, раз муки не миновать, уж лучше страдать за дело. Один из недомужчин рванул на себя цепь, пристегнутую к ошейнику. Но Самуэль не упал. Трое надсмотрщиков примотали их с Исайей цепи к телеге, в которую уже забрался Джеймс. Эта старая хлипкая колымага — повозка в смысле, хотя и Джеймса можно было бы так назвать — давно нуждалась в починке. Колеса погнулись и разболтались, из-за чего во время езды телегу трясло на всех ухабах, но и тащить ее становилось куда тяжелее. Сквозь изглоданный временем кузов проглядывала земля, и ехать в нем было попросту опасно. Впрочем, ни путь, ни ношу колымага уже давно не облегчала.
Джеймс махнул рукой, и народ начал потихоньку выступать из тумана. Вскоре Исайя перестал считать, сколько человек по приказу старшего надсмотрщика втиснулись в кузов, и задумался о расстоянии, отделявшем его от них и от Самуэля. Люди спешили, подгоняемые то ли восторженным предвкушением, то ли страхом. Впрочем, какая разница? Им важно было лишь то, что, забравшись в телегу, так и норовившую рассыпаться под их весом, они возвысились. Могли теперь, пока не видит тубаб, смотреть на оставшихся сверху вниз. И это тоже было невыносимо. Лишь чуточку оторвавшись от земли, люди выпячивали груди, вскидывали подбородки и упирали руки в боки. Исайя прощал им подобную глупость, зная, как жестоко они заблуждаются. У Самуэля же она застревала в глотке рыбьей костью.
Кузов телеги набили людьми, Джеймс с кнутом в руках уселся на козлы и приказал запряженным в повозку Самуэлю с Исайей тащить ее вокруг всей Пустоши. И это в воскресный день! Интересно, что по этому поводу думал Амос? Обрадовался он их несчастью или обозлился? Обернувшись на оставшийся в тумане народ, Самуэль с Исайей заметили его в толпе. Амос стоял, зажав под мышкой книгу. С такого расстояния разглядеть можно было лишь смутный силуэт, а выражение лица они достроили мысленно. Самуэль выбрал злость, а Исайя радость. Тут им было не сойтись, а потому они предпочли сменить объект исследования и окинули взглядом лежавшую перед ними Пустошь. Вот как им предстояло познать ее. Каждый ее уголок. Каждую трещинку. Каждую окаянную травинку. Самуэль мысленно строил общий план, Исайя же сосредоточился на деталях.
— Но-о-о! Пошли!
Джеймс прикрикнул на них, как на лошадей, и сдвинуться с места означало бы признать, что они и сами себя таковыми считают. А потому ни один из них не шелохнулся. От первого удара хлыста Исайя вздрогнул всем телом. Глаза его затуманились поначалу, а после начали видеть даже более ясно. Тогда он и заметил, как прекрасна Пустошь в своей первозданной прелести. Как богато украшен почти каждый ее уголок — где мелькнет цветок, где камень, где дерево. До чего хороша была бы она, не обрати на нее внимание люди, не реши они завладеть ею. До чего приятно было бы остановиться в этом пустынном краю и пожелать удачи собирающей нектар пчелке, а после запрокинуть голову к облакам и выкрикнуть: «Я!» И как только в подобной безмятежности мог поселиться непроходящий ужас?
Слезы шепнули Исайе: «Мы близко», и он опустил глаза. Увидел собственные ноги, все глубже вязнущие в рыхлой влажной земле. Второй удар пришелся на спину Самуэлю, и Исайя снова вздрогнул всем телом. Царившее кругом предательство вселило недоверие в их сердца, и сердце Самуэля оказалось к нему особенно восприимчиво. От непосильной ноши они ополчились друг на друга.
Самуэль глянул на Исайю, и тут же в груди у него всколыхнулось презрение. Закружило, взвиваясь, пока Самуэль, вдохнув глубоко, не оттеснил его ниже, в живот. Им бы только дождаться, когда цепи ослабят, закинуть их на шеи недомужчинам и умереть под пулями, которые непременно в них полетят. Вот только Исайя никогда на такое не решится. Самуэль знал его много лет, но так и не понял, отчего тот не желал сжимать кулаки. Да разве ж можно быть таким кротким?
Исайя старался не смотреть на Самуэля, ведь все мысли того отражались у него на лице. Не втолкуешь ему, что крайняя мера должна оставаться крайней. А все же он нутром чуял, что связаны они чем-то куда более прочным, чем ржавые цепи. До чего заманчиво было думать, что стоит одному забыть о своих обязанностях и поднести другому воды, и вокруг — пусть и ненадолго — может воцариться мир.
Они ведь не скоты какие, а все же волокли на себе повозку у всех на глазах.
«Не забыть бы, — думал Исайя, — сказать после Самуэлю, что он никогда не понимал, отчего все так восхищаются вон теми синими цветами». Они, конечно, красят землю и дают глазу отдых среди слепящего моря хлопка. Но ничего особенного в них нет. Лишь отвлекают от главного, а ему обрыдло не обращать на него внимания. А все же глядишь на них, синеющих в тумане, и кажется, будто само небо осыпалось на землю. Может, оно и правильно. Исайя закрыл глаза и совершил ошибку, дав волю мыслям.
Впервые он задумался о тех, кто был до него. Кого первого купил Пол? Может, девушку? Тубабы считают их выгодным вложением, ведь девушек можно взять силой и тем приумножить свое благосостояние. Правда, плоды пожать сможешь лет через десять, не раньше. Значит, это был юноша. Здоровый, с большими руками, широкими плечами, могучей черной грудью и железными ногами, способный в одиночку вскопать и засеять семенами всю плантацию. Может, мальчишку подарил Полу отец? Поначалу тот служил ему игрушкой, а после — орудием труда? Или Пол купил его на аукционе, тщательно выбрав, осмотрев и постановив, что он пригоден для тяжелой работы? Важно понять, кто был первым, ведь это из-за него появился второй. Понятно, что нельзя его в том винить. Одному здесь не справиться. А умереть как герой все равно означает умереть.
Но к черту первого. Самуэлю интереснее было узнать, будет ли когда-нибудь последний. Или хоть тот, кто очнется и такого наворотит, что ни один тубаб больше не решится на столь опасное вложение капитала. Припрятать топор, стащить ружье — разница ведь только в громкости. Сам решай, что тебе больше нравится — свист лезвия или грохот выстрела. Сейчас Самуэль не прочь был бы наделать побольше шума. Прикоснуться к теплому металлу, зажмурить один глаз,
