Один день ясного неба - Леони Росс
…спасибо за рыбье брюшко,
что рыба нам дает…
Громогласный ведущий оборвал песню:
— Привет-привет вам! Приходите все, кому не лень! Эта песенка така-а-я милая, и мы снова запустим ее для вас!
Песня и в самом деле началась снова, и ведущий радиошоу стал невпопад подпевать. Завьер закатил глаза. Он ненавидел радио именно из-за таких вот дураков. Ведущего звали Джонс-как-то-так, но сам он называл себя Папик-Женолюб. Папиками называли мужчин, которые считали, что девушки созданы доставлять им удовольствие, и этот ведущий был громогласный, хамоватый и беззастенчиво обрывал звонящих в студию. Особенно женщин. Папик-Женолюб любил называть их истеричными дурами и не сомневался, что с его стороны очень умно к ним так обращаться.
А его поклонники частенько звонили в студию с просьбами об интервью.
Завьер раздраженно цыкнул зубом и стал смотреть на голубую воду. В этой части Баттизьена море волновалось. Люди целыми семьями бродили по пристани и махали руками, призывая проплывавшие мимо каноэ причалить и взять их на борт; шумно вспарывая веслами воду, лодки потом направлялись в порты на Дукуйайе и дальше вдоль побережья Баттизьена, и пассажиры набивались в них как сельди в бочку. Кто-то воздевал руки к небу и жаловался на тесноту. Кто-то, отчаявшись, бросался в воду и плыл по своим делам, сложив по старинке пожитки на голове. Лодочники, извиняясь, разводили руками.
Он мог стоять тут часами, дожидаясь места в лодке-маршрутке. Возможно, и ему придется плыть. Для этого он чувствовал себя достаточно сильным. Тело сегодня было не бодрым, но крепким. Правда, водрузи он сумку на голову, его записная книжка могла промокнуть. И мотылек.
Из радиоприемника неслась песня, и Папик-Женолюб милостиво молчал.
…спасибо за акулий хвост,
что акула нам дает…
Он оглядел пристань. Что-то пошло не так на Попишо, покуда он лежал в гамаке и горевал, как мальчишка. Люди казались грубее. Он вспомнил любопытные лица зевак на рынке, взбудораженных гладкокожей бесцеремонной женщиной и ее вопросами. Надо бы на всех вроде нее наслать чары, чтобы они сложились, словно складные стулья, — только так на них найдется управа. Он и не знал, насколько жестоки его соплеменники. Или, может быть, бесчувственны. Скорые на зычные выводы, торопливо сующие нос в чужие дела. Но радоваться несчастьям других — это совсем не в их натуре. Возможно, смехотворный обход во исполнение каприза Интиасара и будет иметь какую-то пользу. Он сможет снова услышать и увидеть архипелаг. Жители Баттизьена и некоторых кварталов Лукиа-тауна, безусловно, знали его в лицо, но в большинстве мест с ним мало кто был знаком, или не узнавали, пока он не представлялся. Он усмехнулся. Легенды о том, будто он был трехметрового роста, тоже нередко помогали ему сохранить инкогнито.
Взъерошенный мужчина в грязной рубахе помахал толстопузому рыбаку, тащившему из моря на берег сети с бьющейся в них рыбой. Завьер любовался яростью рвущихся на свободу рыбин: с синей и кроваво-желтой чешуей, разевающих рты.
— Отвези радетеля куда нужно, ладно? — крикнул рыбаку взъерошенный. — Негоже, что ему приходится так долго ждать.
Прежде чем Завьер успел возразить, рыбак с виноватым видом повернулся:
— Я возьму тебя, о радетель, в свое каноэ после того, как отвезу рыбу на городской рынок.
Взъерошенный сердито нахмурился.
— Отвези его сейчас! Я сам доставлю на рынок твою рыбу.
По лицу рыбака пробежала волна эмоций: негодование, испуг, потом обреченность.
— Брат, ты знаешь свой интерес, да? — Завьер заговорил тихо, чтобы его мог услышать только взъерошенный. — Не стоит использовать меня для воровства!
Мужчина в знак протеста взмахнул пальцами, как когтями.
Завьер нагнулся к нему и шепнул:
— Я же сказал: иди своей дорогой!
Губы мужчины злобно зашевелились. Его глаза налились кровью: с таким лучше бы не встречаться на темной улице. Он уже собрался уйти, но вдруг резко обернулся и дерзко отрезал:
— Трудное время, радетель. Не у всех имеется то, что есть у тебя!
— Я понимаю. Но мы же сразу примечаем вора, так, брат? Везде найдется незапертая дверь.
— Да кто ты такой, чтобы меня осуждать?
— Я готов осудить вора в любой момент!
— Ты же не местный! Ты поваришка, который готовит всякие вкусняшки.
Он это знал. Люди считали, что радетель занимается ерундой. Он постарался сменить тон на чуть более миролюбивый.
— А ты приходил ко мне поесть? Что-то я не помню твоего лица.
— Нет, брат.
Завьер протянул руку.
— Скажи мне, как тебя зовут, и приходи.
Но мужчина проигнорировал протянутую руку.
— Я, конечно, приду и поем, но ты готов еще покормить мою малышку?
Он подумал об увиденной утром Оливианне и ее вздутом животике.
— Хочешь сказать, что твое дитя голодает?
Мужчина опустил глаза.
— Ей все хуже.
Рыбак крякнул и шагнул поближе.
— Налог на коз, налог на рыбу, цены на ламповое масло растут, и школьная форма для ребенка стала дороже. Говорят, в этом году доходы игрушечных фабрик упали, потому все и дорожает.
Он плохо знал статистику продаж игрушек за границу в этом году, потому как вообще мало на что обращал внимание и, как говорится, видел не дальше своего носа.
— На Интиасара поглядеть, так не скажешь, что у него какие-то проблемы с деньгами, — брякнул взъерошенный.
— Человек пытается помочь, — возразил рыбак. — Кто бы еще дал людям два дня выходных ради свадьбы своей дочери?
— Ну и дурак же ты.
— Да никто бы из вас не жил припеваючи, если бы не наш губернатор и мас’ Брентенинтон! Нам просто надо покрепче держать свое, как он говорит, и жизнь наладится! — Рыбак тянул сеть и краем глаза поглядывал на взъерошенного, который сжимал и разжимал кулаки, словно его что-то грызло внутри. — Я только отвезу эту рыбу, радетель.
Взъерошенный резко развернулся и заспешил вдоль пляжа, взрывая голыми пятками желтый песок.
Завьер задумчиво поднял лицо к голубому небу.
…спасибо за панцирь морского ежа
он кричит…
Наконец мелодия сменилась. Он послушал, как Папик-Женолюб вопит о двух новых песнях, которые он сегодня даст послушать, и смахнул застрявшие между пальцами песчинки. Песни Попишо могли звучать неделями без перерыва. От пристани раздался разочарованный вой: мимо проплыла очередная набитая пассажирами лодка. Ватага мальчишек махала ему с розовой кормы. Он помахал им в ответ.
— Понюхай меня, Завьер.
Говоря это, Анис стояла на одной голой ноге, сдвигая по другой набедренный обруч. Он не мог вспомнить цвет любимого
