Мариэтта Шагинян - Своя судьба
Ловилось плохо. Я не следил за поплавком, а, прислонившись к теплому камню, мечтал. Мечты мои были сбивчивы и смутны и обрывались тягостным ощущением боли в голове. Вдруг я услышал шаги и, выглянув из-за глыбы, увидел техника. Он шел от лесопилки, насвистывая песенку. В руках его было ведро. Дойдя до родника, он наполнил ведро, сел на бревнышко и оглянулся. Меня он не мог видеть за камнями и порослью; но я видел каждую морщинку на его тонком лице и слышал его посвистывание. Казалось, он ждал кого-то. Сперва он поднял сучок и стал зубами обчищать его, потом бросил, лег во всю длину на бревно и глядел в небо. Минут через пять кусты барбариса раздвинулись, мелькнуло серое платьице, и к технику подошла Маро. Итак, они условились встретиться. Я не мог выбраться, не замеченный ими, а вылезать и спугивать их мне было неприятно. Оставалось сидеть и ждать их ухода. Я повернул голову к поплавку, постарался думать о своем, о постороннем, и не слышать их разговора. И все-таки, хотя я проделывал это самым добросовестным образом, мне было и видно и слышно обоих.
Маро, очевидно, готовилась идти в аул, к больной. Голова ее снова была повязана, серенькое платье ничем не прикрашено. Она села рядом с Хансеном на бревно и, поникнув головой, водила пальчиком по своим коленям. Он глядел на нее робко, но уже с бессознательным покровительством мужчины. Медленно он сказал:
— Все-таки лучше нам не видаться. Заметят и осудят вас.
— Пусть себе осуждают, — рассеянно ответила Маро. — Нам непременно, непременно нужно поговорить. Филипп, вы мне ответьте только на один вопрос, но чтоб это была истинная правда.
— Хорошо.
— Давайте будем простыми друг с другом. Не надо никаких рассуждений о том, что годится и не годится и что из этого будет. А скажите совсем искренне, хотите ли вы, чтоб я была с вами, или нет?
Хансен уперся подбородком на свой стиснутый кулак и молчал некоторое время. Маро повернула к нему свое побледневшее лицо.
— Если…
— О нет, только не если! — прервала она его болезненно. — Пожалуйста, прошу вас, не думайте ни о чем, кроме своей воли.
— Ну, тогда я могу ответить только «нет».
— Нет? — упавшим голосом произнесла Маро.
— Нет, — тихо повторил Хансен. — Когда я работаю тут, на лесопилке, или езжу по шоссе, или сижу дома и даже когда со своими разговариваю, вы все время со мной. Я думаю о вас днем и ночью. Мне всякая мука делается легче, когда я о вас думаю. Но чтоб все перевернуть и вы стали бы мне близкою не внутренне, а в жизни — этого я боюсь и не могу желать. Этого не нужно.
— Хорошо, — сказала Маро, — вы сделали себе из меня мечту. Но вы забываете, что я не мечта, а живой человек. Если завтра вы возьмете другое место или вернетесь на Родину, мы никогда не увидимся. Вам это все равно?
Хансен опустил голову.
— Мы никогда не увидимся, и я останусь одна, — продолжала Маро в волнении, — у меня ни к чему больше не будет интереса. Мечтать хорошо, когда есть надежда или когда уже ничего не ждешь в жизни. А мне вместо мечтаний придется ходить сюда и растравлять себе сердце: вот тут он ходил, тут мы вместе сидели, отсюда я видела, как он работает… Всякий раз, как зажжется электричество, я стану чувствовать боль в сердце. Когда что-нибудь облежалось и заняло место, а потом это сдвинули и унесли — какая пустота! Я сойду с ума.
— Время сделает лучше, чем мы думаем. Все заживет.
— Ох! Но лучше умереть, чем дать этому зажить! — вырвалось у Маро. Она поднесла руку к сердцу и слабо улыбнулась. — Если так, то уж лучше я сейчас пойду к Амелит и заражусь скарлатиной. Хотите?
— Господи, что вы нашли во мне! Ну, посмотрите на меня, Марья Карловна, хорошенько. Подумайте, я простой, бедный человек. Вон у меня руки черные, а у вас беленькие. Это наваждение какое-то! — Он поднял свои большие, худые руки с черными пальцами, все в металлической пыли. Эксперимент был опасный. Маро покосилась на них темным глазом, наклонила голову и… Хансен сам виноват, что не убрал их вовремя. Он отдернул пальцы уже тогда, когда губы Маро их коснулись. Должно быть, все мужчины поступают в таких случаях одинаково. Бледное лицо Хансена вспыхнуло. Он схватил обе ручки Маро и прижал их к губам, конечно только в виде компенсации. Но я знал странную власть этих тонких, прохладных, сжимающих, как листья мимозы, пальчиков. Знала их власть и Маро. Ручка повернулась ладонью к целующим ее губам, и пальцы нежно легли вдоль худой щеки Хансена.
— Это нехорошо! — прошептал Хансен, прижимая к губам по очереди каждый пальчик. — Это нехорошо (поцелуй)… нехорошо… Вы так можете заставить меня ответить все, что угодно.
— Кому угодно? — спросила тихонько Маро. Она глядела на него с неизъяснимой лаской, и ее бледненькое личико стало прелестно под безобразной белой повязкой.
— Вам угодно!
— И вам, и вам тоже, слышите? Посмейте только сказать, что нет.
Он оторвал ее руки от лица, сжал их в своей мощной ладони и, тяжело дыша, глядел на нее. Во взгляде его была странная решимость.
— Ну, пусть так, и мне. И все-таки это еще ничего не значит. Не все угодное нам дозволено.
Маро соскользнула с опасной темы.
— Филипп, у вас растет борода, вы знаете? Дайте-ка я потрогаю! — Она высвободила одну руку из плена и провела по его щеке пальцем. Хансен счастливо рассмеялся.
— Мы опять говорим глупости, — сказал он, помолодевший, как мальчик, от этого смеха. — Дома ждут воды, а мы так ни до чего и не договорились. Ну?
— Дома! — гневно ответила Маро. — Во-первых, вы не смеете говорить «дома». Ваш дом вовсе не там и не с ними.
— Но я сам себе сделал этот дом. Куда ж они без меня денутся?
— Милый вы мой… Ни до чего я с вами не могу договориться, кроме того, что умру без вас. Где я найду такого, как вы? Вы самый лучший, самый добрый, самый умный. Сидите смирно одну минуточку вот так.
Она обвила его шею руками, стянула с головы шарф и прижалась пушистой, растрепанной головкой к его плечу. Ветер шевелил ее локоны и взметал их к самому подбородку Хансена. Он глядел на нее, опустив глаза. На лице его была тихая, сосредоточенная доброта и нежность. Вдруг он наклонился и приник губами к ее лбу. Она сдвинула голову, подняла пушистые ресницы и, тихонько поднимая личико под его губами, подставила ему свой нежный рот.
Ни я, ни они не слышали приближающихся шагов. Шаги были слабые, качающиеся, кружащиеся. Когда хворост затрещал совсем близко, выяснилось, что они принадлежат тестю Хансена. Старичок, кашляя в ладошку, вышел из заросли, увидел и был увиден. Маро соскочила с бревна, подбирая свой шарфик, а Хансен медленно встал, поднял было руки в карманы, но снова свесил их и понурился.
— Пфуй, пфуй! — сказал тесть, набрал слюны и сплюнул в сторону. Он поднял дрожащими руками ведерко и, не прибавив больше ни слова, повернулся обратно. Хансен подошел к Маро и ласково тронул ее за плечо.
— Бог с ним, не пугайтесь. И, пожалуйста, идите теперь к девочке, только не заболейте сами.
— А вы?
— Мне ничего не будет. Идите же, моя милая!
Они снова тихонько и неумело поцеловались, как двое малых ребят, и Хансен побежал за тестем, а Маро, повязав шарфик, неуверенными шагами поплелась в аул. Когда они ушли, мне оставалось только собрать удочки, взять ведерко, кинуть прощальный взгляд на озеро, где змеились пятнистые форели, и побрести домой. Голова моя болела пуще прежнего, и ко всему этому у меня разыгрывался насморк. Я сам, впрочем, не мог ответить уверенно, от насморка или от чего другого застилались мои глаза неприятной влагой.
Но мытарствам моим еще не пришел конец. Я брел тихими шагами и хотел проскользнуть мимо двери Хансена, когда заметил сухонькую фигурку в платке, поджидавшую моего прихода. Скользнуть мимо было нельзя. В темноте сухая, шершавая рука схватила меня за руку, и я увидел «бумажную ведьму». На желтом, выцветшем лице ее желтые глаза светились фосфорическим блеском, как у кошки. Она заговорила, обдав меня запахом чеснока и гнилых зубов; слова следовали необычайно быстро друг за другом, а пальцы ее, как когти, сжимали мне руку. Честно ли это? Прилично ли это? Пусть пан доктор сам рассудит. Девушка приличных родителей вешается на шею никому другому, как чужому мужу, да еще подчиненному человеку. Им некуда деваться, у них все отняла война, и дом, и родину, и землю, а то бы они тотчас же отказались от места. Пусть пан доктор передаст это профессору, пока не случилось чего похуже. И если его дочка дорожит волосами своими, лучше бы ей держаться теперь подальше… Так, приблизительно, переводил я хриплую речь старухи. Она шипела незнакомыми словами, цеплялась и свистела ими возле моих ушей, и я, чувствуя себя совершенно несчастным и беспомощным, принужден был поставить ведро на пол.
— Дайте ему свободу, — сказал я наконец, выдергивая свои пальцы из ее рук, — вы видите, он полюбил другую. На что он вам теперь?
