Саид Курбан - Али и Нино
- Вот так, - проговорила она и резко захлопнула дверь.
Яхья Кули испустил истошный вопль, глядя на болтающийся на нитке вырванный зуб.
- Скажите ему, Али хан, что так бывает, когда человек моет зубы указательным пальцем правой руки.
Я слово в слово перевел все слуге. Яхья Кули наклонился и поднял зуб.
Но жажда мести Нино еще не была удовлетворена полностью.
- Ты ему скажи, что он еще не вылечился. Пусть пойдет, ляжет в постель и шесть часов держит на зубе что-нибудь горячее. Кроме того, ему неделю нельзя есть сладкого.
Яхья Кули с опущенной головой вышел из комнаты, довольный, что избавился от боли.
- Стыдись, Нино, - сказал я, - ты отняла у бедняги его последнюю радость.
- Так ему и надо, - злорадно сказала Нино и принесла нарды. Ей хоть как-то удалось компенсировать горечь испытанных унижений...
И вот теперь Нино лежала на диване, поглаживая ладошкой мне щеку.
- Али, когда же освободят Баку?
- Наверное, недели через две.
- Целых четырнадцать дней, - вздохнула она. - Целых четырнадцать дней. Я очень соскучилась по Баку и мечтаю, чтобы турки поскорее взяли его. Знаешь, все изменилось. Ты здесь прекрасно чувствуешь себя, а меня каждый день унижают.
- Унижают? Как?
- Они все обращаются со мной так, будто я очень ценная и хрупкая вещь. Какова моя ценность, я точно сказать не могу, но я не хрупкая и, тем более, не вещь. Ты помнишь Дагестан? Там все было совсем иначе. Нет, мне здесь не нравится. Если Баку не освободят в ближайшее время, давай уедем куда-нибудь в другое место. Я не знаю поэтов, которыми здесь гордятся, но знаю, что в день ашура люди здесь бичуют себя цепями и вонзают кинжалы себе в головы. Сегодня все европейцы уезжают из города, чтобы не быть свидетелями этого зрелища. Я ненавижу все это. Я ощущаю себя жертвой некоей злой силы, которая в любой момент может обрушиться на меня.
Ее нежное лицо было обращено ко мне. Взгляд был как никогда глубок и непостижим. Зрачки расширились.
- Ты боишься, Нино?
- Чего? - с искренним удивлением спросила она.
- Некоторые женщины боятся родов.
Лицо ее стало серьезным.
- Нет, я не боюсь. Я боюсь только мышей, крокодилов, экзаменов и евнухов. Но никак не родов. Тогда я и зимой должна была бы бояться насморка.
Я коснулся губами ее прохладных век. Нино встала, зачесала волосы назад.
- Я еду к родителям, Али хан.
Я знал, что на маленькой вилле, где живут Кипиани, полностью нарушаются все законы гарема, однако не мог запретить Нино встречаться с родителями. Сегодня князь принимал своих грузинских друзей и западных дипломатов. Нино будет пить там чай, есть английские сладости и говорить с голландским консулом о Рубенсе и проблемах женщин Востока.
Она уехала. Я смотрел, как карета с зашторенными окнами выехала со двора.
Оставшись один, я вновь стал размышлять о зеленых флажках на карте, пограничных пунктах, закрывших мне путь на родину.
В комнате царил полумрак. Мягкие диванные подушки хранили аромат духов Нино. Я лежал на ковре и, перебирая четки, смотрел на блестевшего на стене иранского льва со сверкающим мечом в лапе. Сознание собственного бессилия и слабости удручало меня. Мне было стыдно прятаться в тени иранского льва, когда мой народ проливает кровь в полях под Гянджой. Я тоже ощущал себя ценной, заботливо оберегаемой хрупкой вещью. Мне, Ширванширу, в будущем было предназначено получить пышный придворный титул и изысканным языком классиков говорить о своих нежных чувствах. Но ведь в этот самый миг мой народ проливает кровь на полях сражений. Безнадежность повергала меня в отчаяние. Со стены скалил зубы иранский лев. Пограничный мост на Араксе был закрыт, а здесь, на иранской земле, не было путей к душе Нино.
Я зло рванул четки, нитка порвалась, и желтые камешки рассыпались по полу.
Откуда-то издали донесся слабый звук горна. Он звучал страшно и зачаровывающе, как предостережение Всевышнего. Я подошел к окну. Пыльная улица плыла в летнем зное. Солнце висело прямо над шамиранским дворцом. Барабаны били все ближе.
- Шахсей!.. Вахсей!.. - вторили им тысячи голосов. - Шах, Гусейн!.. Вах, Гусейн!
На углу появилась толпа. Впереди развевались три огромных шитых золотом знамени. На одном из них было вышито имя Али - посланца Аллаха на земле. На втором знамени из черного бархата была изображена опускающаяся левая рука. Это была рука Фатьмы, дочери Пророка. На третьем же знамени было написано лишь одно слово - "Гусейн", имя внука Пророка, Жертвы и Спасителя.
Толпа медленно текла по улице. В первых рядах шли правоверные мусульмане в черных траурных одеяниях с обнаженными спинами. В руках они держали тяжелые цепи, которыми бичевали себя, "смывая" грехи. В ритм ударов барабана они опускали цепи на свои кровоточащие спины. Вслед за ними в полукруг шли широкоплечие мужчины. Они делали два шага вперед, потом отступали на шаг и снова - два шага вперед.
- Шахсей!.. Вахсей!.. - глухо вскрикивали они, и при каждом вскрике обрушивали могучие кулаки на волосатую грудь.
Следом шли сеиды - люди из рода Пророка. Их талии были перевязаны зелеными поясами. За сеидами в белых саванах шли жертвы мухаррема с обритыми головами и кинжалами в руках. На их лицах было написано суровое отчуждение, словно они были посланцами иного мира.
- Шахсей!.. Вахсей!..
Сверкая в воздухе, кинжалы опускались на бритые головы. Одежда была залита кровью. У одного закружилась голова, и товарищи вывели его из толпы. На губах его блуждала счастливая улыбка.
Я все еще стоял у окна, ощущая в себе неведомое дотоле чувство. Крики с улицы отзывались в моей душе неким предупреждением, наполняя ее жаждой самопожертвования. На пыльной улице были бисером рассыпаны капли крови. Звуки горна зачаровывали, звали к спасению. В них заключалась тайна Всевышнего, врата печали, открывающие путь к спасению.
Я сжал губы и крепко стиснул ручку окна. Передо мной проплыло знамя Гусейна, я увидел руку Фатьмы, и предметы стали терять свою реальность.
Вновь раздался грохот барабана, он отозвался в моей душе диким ревом. В то же мгновение я превратился в частицу этой толпы. Я оказался в полукруге широкоплечих мужчин, и мои кулаки тяжелыми молотами обрушивались на обнаженную грудь. Потом я ощутил прохладу полутемной мечети, услышал стон Имама. Кто-то вручил мне тяжелую цепь, и я почувствовал обжигающую боль на спине. Текли часы. Передо мной возникла просторная площадь, и тот же дикий рев, слившийся с радостным "Шахсей!.. Вахсей!..", вырвался из моей груди. Вдруг откуда-то появился дервиш с изможденным лицом, выступающими под иссохшей кожей ребрами. Лица людей в толпе сияли верой. Люди пели. По площади провели коня с окровавленной попоной на спине. Это был конь младенца Гусейна. Дервиш кричал во все горло. Отшвырнув медную палку, он бросился под ноги коню. У меня кружилась голова. Молоты кулаков обрушивались на обнаженную грудь.
- Шахсей!.. Вахсей!.. - ревела в экстазе толпа.
Рядом со мной утащили парня в залитой кровью белой одежде. Хлынувшее издали море факелов подхватило и понесло меня за собой. Я обнаружил, что сижу во дворе какой-то мечети, окруженный рыдающими людьми в высоких круглых папахах. Кто-то запел марсийе13 по младенцу Гусейну. По голосу поющего чувствовалось, что его мучает боль.
Я поднялся. Толпа текла в обратную сторону. Ночь была прохладной. Мы подошли к зданию, где заседало правительство. Оно было убрано черными флагами. Многотысячная толпа с факелами напоминала реку, в которой отражаются звезды. На перекрестках стояли женщины в чадре. Мы прошли мимо консульства, охраняемого часовыми.
Повсюду на крышах домов толпились зеваки. По Топ-мейданы, мимо молящейся толпы, прошел караван верблюдов. Вновь в небо взметнулись крики, стоны, женщины повалились на землю, лунный свет освещал их обнажившиеся ноги. На троне, установленном на горбу верблюда, восседала семья Младенца. За ним на черном коне везли убийцу Младенца - халифа Езида. Град камней полетел в него. Он соскочил с коня и укрылся в выставочном зале Насреддин шаха, где завтра будет показана мистерия о Младенце.
Над алмазными воротами шахского дворца тоже развевались черные флаги. Часовые в траурных одеждах стояли, склонив головы. Шаха во дворце не было, он находился в своей летней резиденции в Багешахе. Толпа свернула на улицу Ала-ад-Довле, и я неожиданно остался один на внезапно потемневшей и обезлюдевшей Топ-мейданы. На меня равнодушно смотрели ржавые дула пушек.
Тело ныло от боли. Казалось, я был наказан тысячью ударами палок. Я коснулся бока и нащупал там сгусток запекшейся крови. У меня закружилась голова. Перейдя площадь, я без сил опустился в пустой фаэтон. Извозчик с пониманием и заботой посмотрел на меня и тоном знатока сказал:
- Найди немного голубиного помета, смешай его с растительным маслом и смажь раны. Очень помогает.
Я вытянулся на сидении и крикнул:
