Саид Курбан - Али и Нино
Увольнять Яхья Кули не было смысла. На его место пришел бы другой. Дом без евнуха считался неполноценным. Кроме того, без Яхья Кули некому было бы заботиться о женщинах в доме, вести хозяйство, заниматься денежными вопросами. Если и есть человек, не имеющий страстей и не берущий взяток, то это - евнух.
Поэтому я молчал, целиком поглощенный окружающими Баку зелеными флажками...
Евнух тихо кашлянул, чтобы привлечь мое внимание.
- Мне пригласить старуху из мечети Абдул Азиза или нет?
- Для чего, Яхья Кули?
- Чтобы изгнать злого духа из тела Нино ханум
Я вздохнул. Вряд ли старая колдунья из мечети Абдул Азиза справится с европейскими демонами.
- В этом нет никакой необходимости, Яхья Кули. Я сам умею изгонять духов. Когда надо будет, я все сделаю. Но сейчас вся моя сила зависит от этих маленьких флажков.
В глазах евнуха появились страх и любопытство.
- Когда зеленые флажки вытеснят красный, твоя родина будет свободной? Так, Али хан?
- Да, Яхья Кули, это так.
- Почему же тогда ты прямо сейчас не сдвинешь зеленые флажки?
- Я не могу сделать этого, Яхья Кули, это не в моих силах.
Он с глубоким сочувствием взглянул на меня.
- Ты должен молить Аллаха, чтоб он дал тебе сил. На будущей неделе начинается мухаррем. Если ты в этот месяц обратишься к Аллаху, он непременно даст тебе сил.
Нино дома не было. В Тегеран приехали ее родители, и теперь она часами пропадала у них. Там, на квартире, которую снимал князь, она встречалась с другими европейцами. Я знал об этом, но не протестовал, потому что мне было жалко Нино.
Слуга стоял в ожидании моих приказаний. Я вспомнил, что в Тегеран ненадолго приехал из Мешхеда Сеид Мустафа. Мы редко встречались с ним, потому что Сеид проводил теперь свои дни в мечетях или вел глубокомысленные беседы с ободранными дервишами.
- Яхья Кули, сходи к Сеиду Мустафе. Он живет при мечети Сипехлезар. Попроси его оказать мне честь и почтить своим присутствием.
Слуга ушел, и я снова остался один.
Я действительно был бессилен поставить зеленый флажок в той точке на карте, которая обозначала Баку. На моей родине турецкие батальоны и объединившиеся с ними добровольческие отряды, поднявшие знамя нового Азербайджана, сражались с врагом. Я знал и об этом знамени, и о численности войск, и о местах сражений. В числе азербайджанских добровольцев был и Ильяс бек. Я тоже рвался в сражение, мечтал вдохнуть свежий ветер свободы. Но путь на фронт был для меня закрыт. Границы охранялись английскими и русскими войсками. Мост над Араксом, связывающий Иран с полем боя, был перекрыт колючей проволокой, пулеметами и войсками.
А Иран жил, подобно улитке, спрятавшись в раковине своего благоденствия. И ни один человек не мог проникнуть отсюда в тот, считающийся зараженным мир, где шли бои, свистели пули и где людям было не до поэзии. Напротив, из Баку в Иран хлынул поток беженцев.
Был среди них и по-детски суетливый болтун Арслан ага. В Тегеране он проводил свои дни в чайхане, писал статьи, где победы турков сравнивал с победоносными походами Александра Македонского. Одна из его статей была запрещена, так как слишком пылкие восхваления Александра, разгромившего некогда персидскую армию, цензор счел оскорбительными для Ирана. После этого случая Арслан ага возомнил себя человеком, пострадавшим за свои убеждения.
Как-то он зашел и ко мне, стал во всех деталях живописать мой героизм при обороне Баку. Получалось, что легионы врагов проходили торжественным строем под дулом моего пулемета только для того, чтобы иметь счастье быть сраженными моими пулями. Сам он во время боев отсиживался в подвале какой-то типографии и писал патриотические воззвания, которые нигде не были распространены. Он прочитал их мне и принялся выспрашивать - какие чувства испытывает человек, встретившийся лицом к лицу с врагом.
Я набил ему рот сладостями и выставил вон. Он ушел, оставив новенькую, пахнущую типографской краской тетрадь, чтобы я записывал туда свои героические воспоминания.
Я задумчиво перелистал эту тетрадь, вспоминая грустное лицо Нино, думая о своей запутанной, непонятной жизни, и взялся за перо. Я, конечно, не собирался описывать ощущения героя, сражающегося с врагом. Я хотел описать нашу с Нино жизнь, убившую радость в глазах моей жены, рассказать о пути, который привел нас в благоухающий розами сад шамиранского дворца.
Я стал приводить в порядок записи, которые вел еще в гимназии, постепенно втягивался в работу, и наша прошлая жизнь день за днем вставала перед моими глазами.
От работы меня оторвал Сеид Мустафа. Он наклонился, прижимаясь щекой к моему плечу.
- Я запутался в этой жизни, Сеид, - сказал я, - потерял нить. Путь на фронт закрыт. Нино больше не смеется, я же вместо крови проливаю чернила. Что мне делать, Сеид Мустафа?
Мой друг спокойно и внимательно посмотрел на меня. Одет он был в черный костюм, лицо его вытянулось, и вся худая фигура, казалось, согнулась под бременем некоей тайны.
- Одними руками ты ничего не добьешься, Али хан, - сказал он, садясь. - Но ведь человеку даны не только руки. Взгляни на мою одежду, и ты поймешь, что я хочу сказать. Над людьми властвует сила Всевышнего. Прикоснись к этой тайне, и ты обретешь силу.
- Я не понимаю тебя, Сеид. Мой дух измучен, я ищу выход во мраке, который окружает меня.
- Все оттого, что ты видишь лишь рабов божьих, но забываешь о Всевышнем, властвующим над этими рабами. Внук Пророка, преследуемый врагами веры, погиб в Кербалае в 680 году. Он был спасителем, знающим тайну. Его кровью окрасил Всевышний восходящее и заходящее солнце. Шиитской общиной руководили двенадцать имамов: первым из них был Гусейн, а последним Незримый Имам Сахиб-аз-Заман, скрывающийся и по сей день. Этот незримый имам проявляется во всех своих делах, но, несмотря на это, он остается невидимым. Я вижу его в восходящем солнце, в зерне, в бушующем море. Его голос слышится мне в пулеметной очереди, в стонах женщин, в вое ветра. И Всевышний говорит мне: будущее шиитов - печаль! Траур по Гусейну, погибшему в Кербалайской пустыне, частица этого будущего. И ежегодно один месяц мы отдаем этой печали, этому трауру. Это месяц мухаррем, в который несчастный оплакивает свое горе. На десятый день мухаррема шиит обретает уготованное ему Всевышним, ибо это день гибели мучеников. Муки, принятые младенцем Гусейном, должны принять на себя люди благочестивые. Взявший на себя хотя бы малую толику тех мук приобщается к частице божественного милосердия. Вот потому-то и бичуют себя цепями правоверные мусульмане. Лишь через эти муки заблудшим откроется сладостный путь к милосердию и свободе.
- Сеид, - раздраженно сказал я, - я спрашиваю тебя, как мне вернуть счастье в мой дом, потому что душа моя объята страхом. А ты мне пересказываешь написанное во всех учебниках. Так что же, мне ходить по мечетям и хлестать себя цепью? Я - человек верующий и исполняю все требования религии. Я так же, как и ты, верую в тайну Всевышнего, но я не верю, что путь к моему счастью лежит через скорбь по святому Гусейну.
- А я верю в это, Али хан. Ты спрашиваешь меня о пути, я указал его тебе. Другого пути я не знаю. Ильяс бек проливает кровь на гянджинском фронте. Ты туда попасть не можешь. А потому пролей свою кровь на десятый день мухаррема, пролей ее во имя Всевышнего, который требует от тебя этой жертвы. Но молчи, не говори, что эта священная жертва будет бессмысленной. Все имеет смысл в этом мире скорби. В мухаррем и ты, как и сражающийся в Гяндже Ильяс бек, вступишь в сражение за родину.
Я молчал.
Карета с зашторенными окнами въехала во двор. Ворота в сад гарема распахнулись, и тут Сеид Мустафа неожиданно поднялся и сказал, что очень спешит.
- Приходи завтра ко мне в мечеть Сипехлезар. Продолжим наш разговор там.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В гареме нашлись замечательные нарды с инкрустированной перламутром доской и шашками из слоновой кости. Я научил Нино играть в нарды, и с тех пор мы играли на туманы, серьги, поцелуи или имя будущего ребенка. Нино проигрывала, расплачивалась со мной и снова бросала кости. Глаза ее азартно блестели, а пальцы прикасались к шашкам так, словно они были сделаны не из слоновой кости, а из драгоценных камней.
Мы играли с ней, лежа на диване. Выдав мне проигранные восемь туманов серебром, Нино вздохнула.
- Ты разоришь меня, Али хан.
С этими словами она захлопнула доску, вытянулась, положив голову мне на колени, и устремила задумчивый взгляд в потолок. Сегодня день сложился удачно, и Нино, вкусив сладость мести, теперь блаженствовала. А дело обстояло так.
С утра в доме поднялся переполох, за дверью послышались стоны, а потом в комнату, морщась от боли, вошел злейший враг Нино - Яхья Кули. Одна щека его опухла.
- Зуб болит, - жалобно сказал он.
Глаза Нино зажглись торжеством победы. Она подвела слугу к окну, заставила его открыть рот и нахмурилась, озабоченно качая головой. Потом взяла суровую нитку, завязала один конец на дуплистом зубе Яхья Кули, а другой - привязала к дверной ручке.
