Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина

себе имя Ребеки Осорио и причесывается так же, как та. Чтобы позабыть, сперва необходимо узнать; чтобы избавиться от умопомрачительного яда желания, вначале нужно удовлетворить его — полностью, до предела, и только после этого уехать навсегда и больше не возвращаться, не вспоминать. Но я уже не был так уверен, что не чем иным, как страстным желанием, была моя потребность коснуться руками тени, и когда я наконец понял, что она приближается, когда распахнул перед ней дверь и увидел ее, застывшую на пороге, то вдруг содрогнулся от холода и пустоты, от горького раскаяния, что вызвал ее и что уже не полечу вечерним рейсом в Лондон. Сначала она не имела возможности видеть мое лицо, поскольку я стоял спиной к свету, а когда она сделала несколько шагов вперед, узнала меня и попыталась развернуться и уйти, то было слишком поздно — я уже успел закрыть за ней дверь. Она не казалась чрезмерно удивленной, не испугалась, не возмутилась. Просто стояла и смотрела на меня в этом гостиничном номере, точно так же, как могла бы находиться сейчас в любом другом месте — там, где часами ждет вызова по телефону, или на сцене ночного клуба «Табу» в перекрестии двух голубых лучей, что выламывают ее высокую фигуру из времени и пространства; как будто она никогда не имела отношения ни к какому месту и ни к какому взгляду, не принадлежала никому, даже себе самой.

12

Мы все еще стояли лицом к лицу, и между нами, казалось, разверзлась пропасть одиночества и бесконечной дали, и синева ее глаз — свет недоступной для меня страны. На плечах у нее лежала шаль, а когда девушка ее скинула, то стало видно, как из пышной юбки, подобно пестику в венчике цветка, вырастает ее талия. Кожу ее нельзя было назвать бледной, она была попросту белой — такой экзальтированной белизны, что приковывала взгляд и завораживала еще сильнее в контрасте с черным платьем. Не снежно-белая и чуть розоватая кожа северянок, нет, — ее кожа ослепляла недвусмысленным намеком на тело, нагота которого предсказывалась этой белизной, словно пророчеством грядущей погибели. Я смотрел, как она стоит передо мной, смотрел на белую кожу, румяные скулы, на эти волосы — черные, как платье, на синеву ее стаз — синеву моря и неба, на веки, чуть темнее тоном, подчеркивающие на этом лице суровую убежденность страдания. Я понимал, что теперь смотрю на нее не как раньше, а по-новому, как смотреть никому не позволено, и старался выучить наизусть не только черты лица и линию от шеи и обнаженных ключиц до горизонтальной кромки выреза, но и подрагивание кожи, обтягивающей кости, и глубину ее глаз, и беззащитность, и гордость ее души. Так одевались и так взирали героини романов Ребеки Осорио, однако эта девушка слишком юна, чтобы сходство могло достигнуть полноты. Я все понял в тот миг, когда увидел ее улыбку: когда она протягивала мне бокал, намереваясь накачать меня снотворным, а Андраде ждал внизу, возле подъезда, нарезая круги, чтобы согреться, и время от времени поглядывая на освещенное окно, словно верный стражник или ревнивый любовник.

— Он уехал, — сказала она. — Сегодня утром. И теперь ни вам, ни кому-то другому настигнуть его не удастся.

Сумочку и шаль она бросила на кровать с решимостью человека, намеренного быстро выполнить досадную обязанность, и, повернувшись ко мне, посмотрела мне в глаза, скрестив на груди руки. Теперь я ее не хотел. Она была здесь, рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки, но предстала лишенной объемов фигурой, неким силуэтом в зеркале. Присев на край кровати, она закурила. У меня мелькнула мысль, что губы ее будут с привкусом никотина и губной помады. Я остался стоять и молчал, мечтая о том, чтобы утихла пульсация крови в висках. И страшился только того, что она продолжит раздеваться — далекая и безразличная, будто пришла домой, где живет одна, устав после долгой прогулки, и собирается лечь спать. Скинула туфли и болтала ногами, сжимая и разжимая на них пальцы, вытягивая носок, разглядывая ярко-красный лак, такой же, как на руках. Потом подняла юбку почти до пояса и принялась отстегивать чулки. И вдруг замерла, будто что-то внезапно вспомнила. Все вопросы, какие я думал ей задать, вдруг вылетели из головы. Так что я продолжал стоять и только смотрел на нее, такой же невидимый, как и в тот раз, в магазине, когда из своего укрытия слушал ее дыхание.

— Вы должны заплатить, — сказала она. — Сначала нужно платить.

Я достал деньги, не глядя отстегнул пачку банкнот — демонстративно, чтобы она видела: денег я не считаю. Все, что мы делали, сопровождалось некой непристойной медлительностью, соблюдаемой обоими. Не касаясь ее, как воспитанный и опасливый клиент, я сел рядом и положил банкноты на тумбочку, придавив их краешком зажженной лампы. На деньги она даже не взглянула. Но мне было уже знакомо это свойственное ей проявление гордости: безучастное, отсутствующее выражение на лице.

— Даже если вы решите меня обмануть, все равно ничего не получится, — сказал я. — Мне известно, что вы ее дочь.

— Чья дочь. — Она как будто решила игнорировать все: не только сами вопросы, не только необходимость отвечать на них, но и вопросительную интонацию.

— Ребеки Осорио. — Я резко повернулся, чтобы взглянуть ей в глаза, но в них не было абсолютно ничего — ни жалости, ни презрения. — У вас ее глаза. А когда вы не хотите говорить, то поджимаете губы — точно так, как она.

— Вы мне до сих пор не заплатили.

Ей показалось недостаточным стребовать с меня денег: она хотела, чтобы я вручил их прямо в руки, чтобы у меня не оставалось ни малейшего сомнения относительно цели ее визита. Я сложил банкноты пополам и протянул ей. Правая ее рука дрогнула, прежде чем взять деньги.

— Пересчитайте, — посоветовал я. — Добавлю, если нужно.

— Вы всегда покупаете женщин?

— Не всех. — Струйка дыма скрыла от меня ее лицо. — И не всегда.

— У вас слишком много денег. — Она убрала деньги в сумочку и закрыла ее, щелкнув замочком. — Я не знаю, чем занимается Андраде и почему он сейчас в бегах, но вы слишком хорошо одеваетесь, чтобы быть его другом. Я поняла это сразу — с первого взгляда. Он бы никогда не смог оплатить такой номер.

— Он оплачивал вас, — произнес я с подспудным намерением оскорбить. Однако ничто из моих слов или действий не обладало способностью ее хоть сколько-нибудь задеть.

— Это я его