Свет очага - Тахави Ахтанов
В комнате, куда ее привели после бани, горели на столе две свечи. На старый диван было наброшено потертое, но все еще роскошное покрывало — комнате явно пытались придать хоть какой-то уют. На столе тепло поблескивали, мерцали бутылки и графинчики, а подножие их закрывала голубоватая твердая салфетка. Пока Света рассматривала все это, дверь отворилась и вошел мужчина — в халате, с непокрытой головой, аккуратно причесанные волосы его блестели. С холодноватой, снисходительной улыбкой он посмотрел на Свету, и она узнала в нем того офицера, который велел ее сюда доставить.
— Добрый вечер, фрейлен, — сказал он с легким и четким поклоном, в котором сквозило какое-то пренебрежение, но так была измотана Света опасностью, напряжением всего этого дня, что и сама не заметила, как ответила ему по-немецки:
— Добрый вечер, господин офицер.
— Фрейлен говорит по-немецки? — спросил он и с интересом, другими уже глазами посмотрел на нее.
— Нет, совсем немного. Плохо… учила когда-то, — забормотала Света.
— Если фрейлен позволит, я бы хотел, чтобы мы поужинали вместе. Не возражаете?
Свободно он подошел к столу, изящно, ловко сдернул салфетку с тарелок, и у Светы в глазах пошло кругом от тех лакомств, которые тут были разложены — различные консервы, колбасы, белый хлеб… Она мучительно сглотнула слюну, горло у нее болело — почти два дня маковой росинки во рту не было, а уж о таких яствах она и думать забыла. Запах колбасы, сардин, вина туманил ей голову.
— Какое вино вы предпочитаете? — услышала она из этого тумана далекий голос хозяина. — Я вам налью французского коньяка, прихватил с собой из Парижа.
Машинально, в отуплении каком-то, она выпила, влага крепко обожгла голодный, пустой желудок, и туман вдруг окрасился, засиял теплыми какими-то красками, солнечный мягкий свет окутал ее, и с отдаленной тоской, с отчаянием она подумала, что лучше, проще, когда враг ломит в открытую, грозит оружием и стреляет, как тогда, на поляне, где их нагнали немецкие мотоциклисты и пытались изнасиловать — это лучше. Здесь ее не убивали, не валили грубо на землю, здесь ее угощали по-царски, подливали густой, пахучий, мягкий коньяк, который струился, горячо шел прямо к сердцу и расправлял его, истерзанное, разбитое теми страшными событиями, которые обрушились на нее в полтора этих месяца.
Да, он только угощал, улыбался, был предупредителен и чуточку насмешлив, все проще становился, и нежнее, и доверчивее, и это Свету обескураживало. Она все больше опускалась в какой-то полупризрачный, горестно-сладкий и жутковатый мир, тем жутковатый, что все реальное в нем приобретало зыбкие, нереальные очертания, смещавшие чувства, оценки, затемнявшие одни и ярко, болезненно высветлявшие другие.
Ей казалось, что это Николая она обнимает, только у него теперь такое сильное, упругое, большое тело, такие сильные, грубовато-бережные руки. Она заставляла себя видеть Николая, ей нужно было за призраком этим спрятаться, загнать куда-нибудь подальше свою совесть. И задыхаясь, отдаваясь вдруг пробудившемуся из самых сокровенных, нетронутых недр желанию, она стоном теперь уже одним звала Николая, но он пропадал в горячечном, почти что бредовом мире, и она обнимала то, что было — сильное, горячее, чистое тело, и от нестерпимой муки, впервые испытываемой женским ее естеством, вся извивалась и билась — пойманно и самозабвенно. В минуты отливов и просветления она твердила с мрачной опустошенностью: ладно, потом, завтра… все забуду… как-нибудь… обойдется…
Утром, когда она проснулась, ей показалось, что она лежит не на кровати, а висит в воздухе, над грешной этой постелью — так легко ей было, такую свежесть ощущала она во всем своем теле. Офицер уже встал, был умыт, причесан, поверх галифе и нижней сорочки на нем был халат. Заметив, что Света проснулась, он отворил дверь и сказал там кому-то:
— Приготовьте завтрак на двоих. И побыстрее!
Когда он надел мундир, застегнулся, одернул и разгладил все и еще раз напоследок прошелся расческой по аккуратнейшему пробору, перед Светой был уже совершенно другой человек. Все, что было ночью, улетучилось куда-то, и казалось, между ними не было никакой близости, никакой тайны, потрясшей, наверное, не только Свету, но и его — она же чувствовала, видела это! Каменное, холеное лицо, пустые, равнодушные глаза — и в сердце ее стал вползать страх.
Заметив этот страх, он с некоторым любопытством посмотрел на нее и принялся аккуратно допивать свой кофе из маленькой изящной чашечки. Прислуживал им солдат, вчера тащивший Свету в сарай, — ирония судьбы! И Света ядовито, горько улыбнулась, когда он из-за спины полковника подмигивал ей похабно: я, дескать, все знаю.
Когда они уже заканчивали завтрак, в комнату, постучав, вошел молодой офицер — разрешите, господин полковник? — и перед тем как обратиться к нему, бросил на нее откровенный, циничный взгляд, точно на проститутку. Да и кто она была в его глазах?
— Ну, что там за перестрелка была ночью? — спросил полковник, вытягивая ноги.
— Был… налет партизан. Небольшая группа, — глядя на Свету, с заминкой начал офицер. — Одного мы захватили.
— Выяснили, кто он?
— Раньше был председателем сельского Совета в этой деревне. Молчит упорно.
— Не можете заставить заговорить одного человека… Обленились вы, — поморщился полковник.
— Какие будут распоряжения, господин полковник? — щелкнул каблуками молодой офицер.
Полковник собрался было отдать свои распоряжения, но, заметив Свету, ее побледневшее, вытянувшееся лицо, бросил:
— Потом… я скажу вам потом, что делать. Можете идти.
После завтрака он повеселел, встал, прошелся несколько раз по комнате, повернулся к Свете и сказал, что ему очень жалко, но он должен распрощаться с нею — служба! Он благодарит за столь чудесный вечер и постарается вознаградить ее. И, позвав солдата, распорядился выдать фрейлен некоторое количество продовольствия. Кивнув ей легко и четко, вышел за дверь, поскрипывая блестящими черными сапогами.
Она только теперь почувствовала, что просыпается. Временами сердце заламывало так, что головой об стенку Хотелось биться. Руки и ноги вязала тошнотная слабость, и, выходя из дома, она пошатывалась, точно все еще была пьяна. Но тут она увидела человека, сидевшего на скамейке, — протрезвела, опомнилась окончательно. Вид у него был страшный. Одна нога вытянута, как деревянная, на бинтах, видневшихся из-под разодранной штанины, густо чернела старая и свежо алела проступающая кровь, Лицо было лилово, с водянистыми желтыми пятнами, все страшно распухло, отекло. В углах губ и под носом тоже запеклась кровь. Пленный сидел, завалившись на один бок, чтобы раненая нога не ощущала тяжести.
Казалось, что это не живой человек, а мертвец, вздувшийся, тронутый уже тленом, но когда Света проходила
