Свет очага - Тахави Ахтанов
Ее опять шатнуло, теперь уже ко мне, она деревянно расставила руки, в одной из них она намертво зажала пук вырванной с корнем травы. Я шагнула к ней, но она как бы не заметила этого, все так же пристально не сводя взгляда с того, что было в ней, и я не решилась почему-то взять ее за плечи, даже прикоснуться к ней забоялась, моя рука повисла в воздухе, а потом опустилась.
— А-а! — засмеялась она хрипло. — Брезгуешь уже? Запачкаться боишься? Ха-ха-ха!
Мне стало нехорошо, жутко. Света по-прежнему меня как бы не видела, пусты и плоски были потемневшие ее глаза, и в то же время она все видела, заметила мой обломившийся жест. Я ничего не понимала, ничего!
— За что мне такое? — закрыв глаза, застонала она. — Один меня обманул, другая предала, отца арестовали — враг народа, мать выслали… А я всегда тянулась к людям, мне всегда до зарезу нужен был человек, я всегда хотела любить и верить человеку, и чтобы меня любили и верили мне — без этого я не могла жить. И Раиса Семеновна меня потому так ослепила, что этой слепоты я хотела сама, и Сашка влюбил меня в себя потому, что мне нужно было самой от себя отречься! Я никому не делала зла, только любить, только чисто и свято… Почему же, за что со мной так все подло поступают, почему топчут и вываливают меня в грязи? Не хочу, не хочу я жить! — закричала она опять, раздувая жилы на шее, и, сломившись пополам, точно ножом ее ударили в живот, ступила два шажка и рухнула на землю со стоном, рычанием уже, и стала биться и кричать, и хохотать в истерике.
— Сука я! Сука, шлюха, подлая тварь! Меня убить мало! Меня надо повесить! Я — ха-ха-ха!.. Я…
— Замолчи! — завопила я, сжимая кулаки, и тоже чуть не в припадке. — Замолчи сейчас же! Ты…
— A-а! Замолчи? Не замолчу! Ты же любишь слушать, ты любишь подглядывать, ты все молчишь, ты выпытываешь все молчанием своим! Нет, я тебе все расскажу, все, как было, все до капельки вылью, а тогда уж и уйду! Нам с тобой теперь не по пути — ты чистая, а я — мразь, гадина. Как-нибудь без меня теперь обойдешься, не пропадешь. Где тут мои вещички? Дай-ка мне их, чтоб уж потом, после всего не забыть мне их тут и не возвращаться!..
— Света-а! Родненькая ты моя…
— Я… я с немцем спала, — проговорила медленно, почти шепотом она, теперь уже действительно никого и ничего не видя. — Я… отдалась немецкому офицеру…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Зарывшись в сено, сдавленно дыша пахучей пылью, я лежала в сумрачном старом сарае. Рядом то и дело вздыхала белолобая корова Зойка. Когда мы с тетей Дуней вбежали сюда, дремавшее животное испуганно вскочило, стуча мослами и копытами о деревянный настил. Но, узнав хозяйку, корова, потянулась к ней мордой, укоризненно, тихо замычала. Нам было не до нее. Тетя Дуня молча толкнула меня к сеновалу — сюда! Я начала рыть нору и забилась в нее, ничего не слыша, кроме надсадных, бухающих ударов своего сердца.
В деревню, где я нашла наконец приют, неожиданно нагрянули немцы. Мы услышали угрюмый гул моторов, лай собак, гортанные крики. Какую-то минуту мы с тетей Дуней, хозяйкой дома, где пряталась я все это время, смотрели друг на друга, потом опомнились, схватили одежонку, ударились в двери и, пригнувшись, тяжелой рысью — одна брюхатая, другая старая — побежали к сараю прятать меня.
Отдышавшись немного, улегшись поудобнее, я прикрыла тяжелые и горячие веки…
Полгода уже как движется на восток огненный вал войны. Полгода как я скитаюсь по земле, ставшей вражеским тылом. Полгода душа моя ни на миг не знает покоя. Даже во сне терзается она — вижу ли, как наспех расстаюсь с Касымбеком, как он ушел, потом снова вернулся, я лежу и не встаю к нему почему-то; вижу ли раненого его, в крови всего, в изорванных бинтах, и я, прижимая липкие волосы к груди своей, страшно кричу, задыхаясь от едкого дыма; вижу ли я безнадежно, изо всех сил бегущую за составом Ираиду Ивановну, исступленно прижимающую к себе младенца; вижу ли бешеные, разгульные пожары, убитого Борю, развалины, долго пахнущие дымом, а потом только холодной гарью, разбитые машины, и танки, и трупы между ними; вижу ли бабушку Камку, Сеилхана, кочевья родные, далекие, — все равно душа моя плачет по ночам, и я сквозь какой-то похмельный сон вяло удивляюсь этим слезам, точно это не я, а кто-то взаймы плачет моими слезами.
Опять где-то глухо лязгнул выстрел. Послышался низкий, рыкающий рев моторов — большая машина зверем ворочалась на узкой заснеженной улице.
Около двух месяцев я живу в этой деревне. Она стоит на краю большого чащобного леса, и немцы сюда опасались заглядывать до сих пор, и вот теперь они вошли, хозяйничают. Не знаю точно, когда я должна родить, но каждой клеткой своего тела чувствую приближение заветного срока и жду его покорно и тревожно. Что же теперь будет со мной? Если немцы уйдут Отсюда через день-другой, я как-нибудь еще выдержу, лишь бы схватки не начались преждевременно. Ну а если они застрянут здесь надолго? Я сама себя выдам.
С улицы стали приближаться крики, немцы вошли во двор, галдя по-своему, послышался скрип снега совсем рядом с сараем. Я перестала дышать… И расслабилась, откинулась на стенку моей норы, когда вокруг все затихло.
То ли избаловалась я, сидя в тепле и небогатом уюте деревенской избы, то ли совсем иссякли мои силы… Были ведь и похуже моменты, пережила и совсем уже безысходное, когда Света, бросив меня одну сидеть у затухающего костра, ушла, погрузилась, точно в омут, в лесную чащу, сомкнувшуюся бесследно за нею.
Она ушла, а я все никак не могла поверить, что осталась без поводыря, и странно, я не почувствовала даже страха, в душе была пустота, я точно не слышала медлительного верхового шума деревьев, редких уже в ту пору лета птичьих голосов, стука собственного сердца. Мне нужно было, наверное, побежать за Светой, обнять ее, закричать, что не сужу и не виню ее, что сама она, решившись на исповедь эту страшную, приговорила себя к мукам собственной совести, что нельзя, ну никак нельзя нам с нею расставаться — как же я без нее? Погибну, пропаду в
