Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 2
— Ты у нихъ и живешь? вскрикнулъ радостно московскій Донъ-Жуанъ.
— У нихъ… Славнымъ виномъ поитъ онъ меня, толстопузый этотъ, — и Вальковскій облизнулся, — только надулъ подлецъ, никакого театрика…
— Вотъ что, Ваня, прервалъ его Ашанинъ, — я тутъ сейчасъ сбѣгаю въ контору посылку получить, а ты погоди минуточку, отсюда пойдемъ вмѣстѣ.
— Куда это?
— Къ нимъ, къ Акулинымъ.
— Да его нѣту. Съ утра уѣхалъ. Свадьба вѣдь эта у нихъ затѣялась…
— Такъ что же?
— Ну, вотъ тамъ всякіе у нихъ сборы. Къ зятю будущему уѣхалъ, въ Рай-Никольское.
— Съ дочерью?
— Нѣтъ, она дома.
— Одна?
— Стало-быть одна, коли ни отца, ни жениха нѣтъ.
У Донъ-Жуана отъ радости въ глазахъ задвоилось.
— Сейчасъ, Ваня, сейчасъ!..
Минутъ черезъ двадцать полученная имъ тяжелая посылка уложена была на козлахъ коляски, и Ашапинъ сидя въ ней съ «фанатикомъ» диктовалъ ему свои инструкціи.
— Ты, говоришь, застрялъ здѣсь потому что денегъ нѣтъ?
— Не было, хихикнулъ вдругъ Вальковскій, — а теперь будутъ; ты дашь.
— У самого въ обрѣзъ, а у Сережи найдемъ.
— Я и то думалъ завтра у Елпидифора лошадей просить, къ нему ѣхать.
— Сегодня же поѣдемъ… Только ты слушай, Ваня: придемъ мы теперь къ Акулинымъ, ты сейчасъ же войди, и скажи ей что вотъ я нарочно за тобою сюда пріѣхалъ увезти къ Гундурову, и что ты сейчасъ же пойдешь укладываться, а когда войду я — ты тутъ же убирайся къ себѣ и собирай свои пожитки, а меня оставь одного съ нею.
— На что это тебѣ? угрюмо отвѣтилъ, помолчавъ «фанатикъ», — вѣдь она невѣста, чортъ ты этакой!
— А это не твоего ума дѣло? Не разсуждай, а дѣлай что тебѣ говорятъ! Есть тутъ гостиница какая-нибудь?
— Есть, на почтовой станціи, пропустилъ сквозь зубы тотъ.
— Ну вотъ и прекрасно! Уложишь ты свой чемоданъ, и тутъ же, къ намъ не заходя, смотри! — велишь его вынести въ коляску, самъ въ нее сядешь и прикажешь ѣхать на станцію. Тамъ скажи кучеру отпречь и лошадямъ корму дать, а намъ на двухъ закажи обѣдъ. Далеко отъ Акулинскаго-то дома до станціи?
— Недалеко, черезъ улицу…
— Такъ я приду къ тебѣ туда пѣшкомъ, — а ты меня жди тамъ!
Вальковскій помолчалъ опять, глянулъ сбоку на товарища:
— Володька!..
— Чего тебѣ?
— Большой руки ты пакостникъ!
— Совершенно справедливое сужденіе имѣете вы въ мысляхъ, Иванъ Ильичъ! невозмутимо молвилъ на это красавецъ, смѣясь;- а ты все-таки дѣлай то что тебѣ сказываютъ!
Коляска ихъ между тѣмъ подъѣзжала къ одноэтажному, чистенькому, веселаго сѣраго цвѣта домику, съ необыкновенно свѣтлыми, широкими, и раскрытыми въ эту минуту окнами, выходившими по улицѣ въ палисадникъ обнесенный низенькою, свѣжеокрашенною зеленою рѣшеткой, и въ которомъ пышно распускавшіеся кусты лилей и столиственныхъ розъ несомнѣнно свидѣтельствовали о развитости вкуса къ изящному у обитавшихъ здѣсь лицъ. (Толстый Елпидифоръ называлъ себя не даромъ «артистомъ»).
— Тутъ! притрогиваясь къ спинѣ кучера указалъ Вальковскій.
Изъ оконъ домика лились волной звуки свѣжаго женскаго голоса…
— Стой! остановилъ Ашанинъ лошадей шагахъ въ десяти не доѣзжая до крыльца;- стой и не трогайся!..
Онъ выскочилъ изъ коляски, побѣжалъ къ калиткѣ замѣченной имъ въ углу палисадника, отворилъ ее, вошелъ, и подкравшись къ одному изъ оконъ, жадно погрузился въ него глазами.
Вальковскій съ сумрачнымъ лицомъ прошелъ въ домъ въ ворота чернымъ ходомъ.
Ольга была одна, и пѣла, аккомпанируя себѣ на «новомъ» выписанномъ Ранцевымъ фортепіано, о которомъ говорилъ онъ ей въ Сицкомъ, и которое теперь, до свадьбы ихъ, велѣлъ перевезти къ ней изъ Рай-Никольскаго.
— Я помню чудное мгновенье,Передо мной явилась ты,Какъ мимолетное видѣнье,Какъ геній чистой красоты!
пѣла она опять волшебный Глинкинскій романсъ, поднявшій въ душѣ Ашанина все обаяніе первыхъ встрѣчъ его съ нею, и самую ее всю пронимало ея пѣніе, сама она словно вся выливалась въ тѣ горячіе звуки что излетали изъ ея груди. Въ сильныхъ мѣстахъ она приподымала свои великолѣпныя, сквозившія сквозь кисею платья плечи, длинныя рѣсницы прикрывали на половину блестящіе зрачки карихъ глазъ, губы пылали какъ тѣ алыя розы что цвѣли тутъ подъ ея окномъ, — и вся она сама была и страсть, и нѣга, и вдохновенье…
Она ничего не слышала, не видѣла, — ни шума колесъ подъѣхавшей коляски, ни этой чернокудрой головы красавца подымавшейся надъ уровнемъ открытаго окна прямо насупротивъ табурета на которомъ сидѣла она, ни вошедшаго Вальковскаго, который, въ ожиданіи когда она кончитъ стоялъ теперь въ дверяхъ комнаты глядя себѣ подъ ноги съ видомъ звѣря которому непремѣнно хочется укусить кого-нибудь.
Она кончила, и какъ бы устало уронила руки на колѣни. «Фанатикъ» передвинулъ ступнями. Она подняла глаза.
— А, Иванъ Ильичъ, лѣниво проговорила она, — что скажете?
— А я пришелъ сказать вамъ, пропустилъ онъ въ отвѣтъ, своимъ грубымъ тономъ, — что за мною Володька пріѣхалъ.
— Кто такой?
— Володька Ашанинъ, къ Гундурову съ нимъ ѣхать…
— Гдѣ онъ? громко вскрикнула Ольга.
— А во, въ окно глядитъ! И онъ ткнулъ пальцемъ по тому направленію. — А я ужь пойду собираться. Прощайте, за хлѣбъ, за соль вашу спасибо, вамъ и батькѣ вашему! промычалъ онъ трогаясь съ мѣста и уходя, пока она съ поблѣднѣвшимъ лицомъ и засверкавшими глазами оборачивалась на то окно.
— Вы! Здѣсь? могла она только вымолвить отъ волненія.
— Я, Ольга, я! Можно войти? отвѣтилъ Ашанинъ торопливо и страстно…
— Къ чему? Чего вы хотите?…
Онъ оторопѣлъ весь.
— Ольга, что съ тобою? Ольга! пробормоталъ онъ.
— Зовите меня Ольга Елпидифоровна, зовите какъ слѣдуетъ! Какъ вы смѣете! подбѣгая къ окну крикнула она на него такъ что онъ съ невольнымъ страхомъ обернулся на улицу, по которой къ счастію никто не проходилъ въ эту минуту.
— Я хотѣлъ… началъ было онъ.
— А я не хочу! взвизгнула она топая ногой, — не хочу, не хочу васъ видѣть!
— Извольте, Ольга Елпидифоровна, извольте! молвилъ озадаченный Ловеласъ, тщетно стараясь прикрыть видомъ ироніи то неодолимое смущеніе которое овладѣло имъ въ эту минуту, — благоволите только объяснить мнѣ за что вы такъ разгнѣвались?…
— Вы безчестный, скверный человѣкъ! говорила она понизивъ голосъ и свѣшиваясь къ нему слегка изъ окна, — вы клялись не искать меня, избѣгать со мною встрѣчи… А вы теперь дерзко, нахально смѣете являться сюда!.. Зачѣмъ? Вы знаете что я невѣста… Женихъ мой добрый, честный, благородный человѣкъ… Что же вы думаете про меня, на что надѣетесь?…
Глаза ея, показалось ему, становились все злѣе, все безпощаднѣе… И тѣмъ соблазнительнѣе, тѣмъ желаннѣе была она для него въ эту минуту.
— Ольга Елпидифоровна, позвольте… попытался онъ было уговорить ее, — но она не дала ему на это времени.
— Вы мнѣ противны, отвратительны! Уходите, а не то я погублю себя и васъ, скандалъ надѣлаю, разкажу все капитану, отцу!.. Этого ли вы хотите?…
— Я удаляюсь, сударыня, проговорилъ онъ послѣ нѣсколькихъ секундъ колебанія, съ желчною улыбкой на побѣлѣвшихъ губахъ, — ни чьей гибели я не желаю. Успокойте ваши нервы, сдѣлайте милость!..
И онъ быстрыми и невѣрными шагами вышелъ изъ палисадника.
Она вскинулась съ мѣста, пробѣжала черезъ весь домъ въ свою комнату, и бросившись тамъ на постель разрыдалась въ подушки неудержимыми слезами:,
— Противный, мерзкій, говорила она себѣ сквозь эти слезы, — хорошо что онъ стоялъ тамъ, за окномъ!.. Будь онъ въ комнатѣ, я бы пожалуй, дура, подъ конецъ не выдержала, на шею ему кинулась…
Ашанинъ прошолъ изъ палисадника во дворъ дома, встрѣтилъ тамъ какого-то мальчика-слугу въ куцомъ фрачкѣ, метавшаго камешками въ сосѣдній заборъ, прервалъ его полезное занятіе пославъ его сказать Вальковскому собираться скорѣе, а самъ, отдавъ кучеру приказаніе пріѣхать съ Иваномъ Ильичемъ на станцію, направился туда, или вѣрнѣе направился самъ не зная куда, по улицамъ незнакомаго ему города, пытаясь заглушить усиленнымъ движеніемъ клокотавшее въ душѣ его бѣшенство… О, что бы онъ далъ теперь чтобы сломить, смять, задушить это «своенравное, злое… и очаровательное созданіе», задушить эту злость безконечными, безумными поцѣлуями…
«Фанатикъ» давнымъ давно уже поджидалъ его на каменномъ крыльцѣ большой двухъэтажной станціи, изучая тѣмъ временемъ «подходцы и складку» сидѣвшаго съ нимъ рядомъ какого-то ямщика-ухоря съ наглымъ и пьянымъ лицомъ («типъ» этого ухоря онъ тутъ же порѣшилъ «воспроизвести» въ піесѣ Ямщики, или какъ гуляетъ староста Семенъ Ивановичъ, которую давно уже жаждалъ поставить на «благородномъ театрикѣ»), когда нашъ Донъ Жуанъ, все такъ же злой, на успѣвшій уже порядочно устать, появился предъ нимъ.
— Гдѣ это ты шатался? Обѣдъ давно готовъ, пробурчалъ онъ, — у меня въ животѣ барабанщики съ часъ ужь времени зорю бьютъ.
