Евгений Салиас - Экзотики
У молодой дѣвушки была та болѣзнь, на которую лекарствъ нѣтъ, за исключеніемъ древнѣйшаго и простѣйшаго — времени. Только время могло излечить рану въ сердцѣ… И Рудокоповъ лечилъ дѣвушку увѣщаніями и философствованіемъ.
Френчъ еще не дрался на дуэли, а для нея уже пересталъ существовать, какъ еслибы былъ убитъ… Живой Френчъ былъ уже не тѣмъ, котораго она любила. Тотъ былъ идеальнымъ человѣкомъ, а этотъ — воръ и даже un escroc… Исчадіе среды народовъ fin de siècle, какъ говоритъ Рудокоповъ.
Именно онъ, Адріанъ Николаевичъ, и раздвоилъ этого Френча въ ея сознаніи, совѣтуя Эми любить перваго, созданнаго ея фантазіей и потребностью любить, но зато презирать того авантюриста, который втерся въ ея среду, вкрался даже въ ея сердце.
Былъ ли мозгъ нервно больной дѣвушки не въ нормальномъ положеніи, или по натурѣ своей была она способна на холодную разсудительность, но Эми достигла того, что оплакивала переставшаго жить Френча, того самаго, который собственно никогда и не жилъ, а былъ созданъ ея довѣріемъ, наивностью. А тотъ, что въ дѣйствительности жилъ и живъ на свѣтѣ, былъ ей чуждъ вполнѣ, и что бы съ нимъ ни приключилось, ей было безразлично.
Рудокоповъ, видя, какой успѣхъ имѣетъ его «леченіе» болѣзни, то изумлялся мужественности мысли и чувствъ въ дѣвушкѣ, не достигшей еще двадцати лѣтъ, то начиналъ сомнѣваться и подозрѣвать, что она не освободилась отъ своего чувства, но скрываетъ это отъ него.
Однажды вечеромъ онъ явился въ свой обыкновенный часъ, послѣ обѣда, съ рѣшеніемъ узнать навѣрное, вылечилъ онъ свою паціентку или обманывается. Онъ слышалъ о выѣздѣ графа Загурскаго ради поединка въ Швейцарію, и рѣшилъ сказать это Эми. И сказать рѣзко, сразу, безъ приготовленій и предисловій.
Войдя въ спальню въ больной, онъ, какъ всегда, весело спросилъ:
— Ну что, Любовь Борисовна?.. Много хуже или много лучше?
— Ничего… Такъ себѣ…- отвѣтила Эми.
— Ничего — лучше всего. Умное слово и хорошее понятіе. Его и Бисмаркъ облюбовалъ. Русскій человѣкъ только три хорошія слова и выдумалъ:- Авось! Ничего! Ни въ жисть!
— И французы говорятъ: jamais de la vie! — улыбаясь, замѣтила Эми.
— Извините. Это совсѣмъ не то. Французу скажешь: кажется, дождикъ собирается? А онъ отвѣтитъ: jamais de la vie! А это «ни въ жисть» есть почти клятва. Послушайте. «Авось» есть великая предпріимчивость безъ самонадѣянности. При «авосѣ» россіянинъ какъ будто полагается больше на обстоятельства и на Бога конечно, но и на самого себя. «Ничего» есть чистѣйшій и величайшій объективизмъ, или философское отношеніе въ явленіямъ жизни человѣческой. Спросятъ: «плохо, братъ, мучаешься, страдаешь»? Отвѣтъ: «Ничего»! Спросятъ: «Что, братъ, радъ, что милліонъ получилъ»? — «Ничего»! А вотъ это третье — «Ни въ жисть» — есть твердо установившіяся правила и убѣжденія, при которыхъ человѣкъ не только ручается за себя въ настоящее мгновеніе, но и всегда, въ будущемъ… Ну-съ… Вотъ что, Любовь Борисовна… Должно быть, завтра мы узнаемъ, кто кого подстрѣлилъ или пристрѣлилъ, полякъ англичанина, или Френчъ Загурскаго. Они оба теперь…
Эми шевельнулась, и глаза ея, устремленные на Рудовопова, блеснули ярче…
— Что? Испугались, что сына Альбіона подстрѣлятъ. Такъ?! — вскрикнулъ онъ.
Эми молчала, но отвела глаза отъ лица Рудовопова и стала смотрѣть въ занавѣсъ своей постели.
Рудокоповъ вздохнулъ умышленно глубоко и громко.
— Обидно! Я думалъ, я васъ вылечилъ.
— Да… — тихо отозвалась Эми. — Это такъ… Вдругъ. Но подумавъ…
— Что же?
— Мнѣ все равно…
— Да вѣрно ли? Вѣрно ли?
— Вѣрно… Что же мнѣ до этого Френча! Если онъ убитъ будетъ, то даже лучше… Тотъ умеръ, такъ пускай ужъ лучше и этотъ будетъ мертвымъ. Лучше будетъ… Какъ-то легче… Совсѣмъ конецъ будетъ…
— Вѣрно вы разсуждаете, моя дорогая… Но такъ ли вы чувствуете? Вѣдь сердечко ёкнуло, когда я объявилъ?
— Да… Сразу… А теперь… Мнѣ все равно.
— Ну, и слава Богу. Я вѣдь нарочно сразу бухнулъ. Теперь и я вѣрю въ вашу конвалессенцію комплектную. — И онъ подумалъ про себя: «А вотъ какъ твоя собственная конвалессенція-то… Когда она будетъ»?
Рудокоповъ считалъ себя больнымъ, заболѣвшимъ отъ проказы, распространенной въ Новомъ-Вавилонѣ.
Уже была недѣля, какъ онъ устроилъ или пристроилъ ту дѣвушку-ребенка, что спасъ отъ матери и отъ герцога.
Онъ нашелъ въ матери отвратительную женщину, и только подивился, какъ уцѣлѣла, не погибла Клэретта гораздо ранѣе.
Однако госпожа Фурнье согласилась разстаться съ дочерью при условіи «не знать», гдѣ она пристроится, только за тройную цѣну противъ той, что требовала съ господина Доминго.
Рудокоповъ тотчасъ помѣстилъ Клэретту, на жалованье въ сто франковъ, въ книжный магазинъ на лѣвомъ берегу Сены, и ежедневно заѣзжалъ повидаться. По его разсужденію, мѣсто было безопасное и со стороны матери, по дальности разстоянія, и со стороны посѣтителей. Быть commise въ книжной лавкѣ, или въ кондитерской и даже въ модномъ магазинѣ — огромная разница.
И все было отлично, все устроилось. Клэретта была счастлива: въ магазинѣ ее полюбили; въ домѣ, гдѣ у нея была квартира въ двѣ комнаты съ кухней, тоже полюбили.
Но Рудокоповъ былъ недоволенъ… О не Клэреттой! А собою!..
Всякій день, бесѣдуя съ ней, онъ говорилъ дѣвушкѣ, что такъ какъ все наладилось, то онъ перестанетъ навѣдываться въ магазинъ. Клэретта соглашалась, но умоляла, взамѣнъ этого, бывать вечеромъ у нея въ квартиркѣ… Но этого Рудокоповъ уже просто… боялся.
XVII
На третій день послѣ внезапнаго выѣзда графа Загурскаго изъ Парижа, около четырехъ часовъ дня, Кисъ-Кисъ получила письмо съ нарочнымъ, и узнала почеркъ Гастингса-Машонова.
Дѣвушка, подростокъ годами, но далеко не подростокъ одностороннимъ развитіемъ, прошла къ себѣ въ комнату, съ письмомъ въ рукахъ, степенно-медленной походкой, которую сдерживала отъ волненія. Не разрывая конверта, она положила его на столъ и стала ходить по комнатѣ… Она боялась развернуть и прочесть.
— Въ первый разъ этакое со мной, — сказала она себѣ вслухъ. — Бѣдная мама, если онъ… Но, можетъ быть, онъ только раненъ… Все-таки она испугается… Нѣтъ. Авось тотъ… Какъ это странно, Боже мой… Еслибы не мама, то конечно я, какъ знакомая, предпочла бы бѣду съ нимъ, нежели съ этимъ тихимъ, симпатичнымъ англичаниномъ. Единственный, который мнѣ нравился… Ну, однако надо…
Кисъ-Кисъ взяла письмо въ руки и вымолвила:
— Бѣдная мама, если онъ… Если съ нимъ что-нибудь… А я чую, что съ нимъ…
Рѣзко, трусливымъ движеніемъ разорвала она конвертъ, прочла двѣ строки, вскрикнула и бросилась бѣжать въ комнату матери какъ безумная.
— Мама! Мама! — кричала Кисъ-Кисъ еще въ гостиной. И когда она ворвалась къ матери, то баронесса, встревоженная ея голосомъ, поднялась въ ней на встрѣчу.
— Что съ тобой? — произнесла она пугливо.
— Мама! Мама!.. Онъ невредимъ!.. Депеша пришла. Это письмо Гастингса. Мы условились, и онъ мнѣ обѣщалъ первымъ въ Парижѣ узнать все, и тотчасъ мнѣ сообщить… Вотъ, читай: «Загурскій невредимъ. Френчъ убитъ»!
Баронесса слегка поблѣднѣла, на секунду задохнулась, но быстро оправилась и, поднявъ правую руку, сдѣлала едва замѣтное крестное знаменіе.
— Слава Богу… Для тебя… Для васъ… Но мнѣ жаль бѣднаго Френча… Даже очень… Очень жаль! — выговорила Кисъ-Кисъ. И лицо ея стало грустнымъ.
— Да. Конечно… — вымолвила баронесса какъ бы машинально и, отойдя, сѣла въ кресло. Душевное волненіе, охватившее ее, перешло въ слабость.
Черезъ минуту она оправилась окончательно, лицо ея просвѣтлѣло совсѣмъ. Она будто помолодѣла на десять, пятнадцать лѣтъ и казалась красивой молодой женщиной.
— Вотъ, мама, еслибы ты всегда такой была! — замѣтила Кисъ-Кисъ. — Надо однако дать знать графинѣ.
— Если Егоръ Егоровичъ обѣщалъ тебѣ узнать первымъ… то, конечно, она не знаетъ еще ничего.
— Я ей сейчасъ напишу два слова.
Кисъ-Кисъ побѣжала къ себѣ, сѣла за свой маленькій письменный столъ и быстро написала нѣсколько строкъ красивымъ и мелкимъ, какъ бисеръ, почеркомъ. При этомъ она ухмылялась, и глаза ея свѣтились страннымъ свѣтомъ. Въ это мгновеніе ясно сказывалось, что изъ этой дѣвочки-«кошечки» разовьется женщина-«тигрица».
Кисъ-Кисъ писала графинѣ — и не по опрометчивости, а умышленно, слѣдующее:
«Chère comtesse… Мама слишкомъ взволнована и велитъ мнѣ сообщить вамъ извѣстіе, полученное сейчасъ отъ Гастингса-Машонова, имѣющаго депешу изъ Бельгарда, что поединокъ графа, съ Френчемъ окончился трагически. Если одинъ невредимъ, то другой зато убитъ на мѣстѣ. Мнѣ, лично, все-таки жаль молодого человѣка».
«Ваша — Лина Вертгеймъ».
«Р. S. Навѣстите насъ. Мама очень взволнована».
И, складывая листокъ, Кисъ-Кисъ какъ-то ласково и мягко, по-кошачьи, проводила по немъ пальчиками, а сама сіяла и улыбалась. Только глаза ея сверкали не радостью, а злорадствомъ.
