Игорь Яркевич - Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий
Какой из меня, по совести, убийца? За всю свою жизнь я не ударил толком ни одного человека, даже таксиста или официанта. Наступив кому-нибудь на ногу, я потом неделю, а то и полторы, не мог опомниться от ужаса. Любая достоевщина всегда была для меня чужой орбитой. Но если сама жизнь, раз все кончено, этого требовала, то пришла пора для "Самоучителя вынужденного убийства". Именно вынужденного, не того, будь оно неладно, когда нервы или сперма взыграли, а того, которое не прихоть, а горькая необходимость, без "Самоучителя" ему никак нельзя; надо смириться, издать соответствующий учебник - хотя бы тонкий, чтобы не мучиться и не притворяться геронтофилами мне и таким, как я, не отнимать чужой хлеб. Никто же из нас не застрахован от своей старухи, вполне возможно двух, но чтобы одна из них была обеспеченная и ходила вразвалку, а другая как может, или в линейку, и похожа на козу. Вероятно, они могут быть старые подруги, Москва - город маленький, все друг друга знают, все как на ладони, одной старухой будет сложно обойтись. Тем более сейчас, когда все со всем кончено и хочется надеяться, что навсегда, ведь цены растут как гриб под ласковым дождем. Или как тень в жаркий день, а там, где еще вчера разливался виолончельный концерт, нынче гниет заплесневелый рак, а там, где еще даже сегодня утром шумели бензоколонки и картинные галереи, уже сегодня днем все завяло, улеглось, покрылось паутиной и говном дней.
Дни и ночи сидел я над проклятым Хересом. Вот кому бы писать "Самоучитель", да у него на уме все принцессы да драконы, а от меня уходит последняя собака и старуха в магазине бьет локтем, пересчитывая новенькие купюры. Она даже стала со мной здороваться, все-таки выделив из толпы остальных геронтофилов... Ах, Херес, Херес, смилуйся, забудь свою планету Йух, напиши для нас что-нибудь тоненькое, попробуй понять, что значит, когда все кончено, и все тут! И никто не прилетит на звездолете, чтобы привезти "Самоучитель" или забрать старуху, все звездолеты заняты на межпланетной войне у Хереса, он, по словам Крамаренко, пишет новый роман.
Господи, но ведь я ничего не умею, меня твердо учили, и я внимательно учился, по сторонам не глядел, схватывал на лету, что нельзя обижать ни за какие коврижки живого человека. Херес, миленький, пиздобол ты пиздобол, сделай что-нибудь, ведь кончено-то все, ведь там же, где был нетронутый осенний парк, поражавший гармонией и всем прочим, и в нем весело играли галчата, воробьята и бабочки с моей собакой, но разорен наш парк, остались одни обрубки, на которых русские люди с утра до вечера выставляют напоказ всякую дрянь
"Если убью, то поймают?" - спрашивал я. Звук не отрицал. Конечно, Москва город маленький, укрыться нельзя! И бодрый борзописец со смешком доложит, как я убил, но ни слова о том, как я мучился и страдал из-за разных старушек и собак; в "Криминальных событиях" сантиментам нет места, только скупая информация без комментариев. А сам Херес не прилетит на своем звездолете вырвать меня из рук правосудия, мое будущее - позор и Сибирь! Я пойду по этапу, как декабрист, и собака, бросив своих блядей, прибежит ко мне туда. И согреет. И снова оближет всего.
Херес меня измотал. Этот Херес был прост только снаружи, принцессы там, враги, но за этим нехитрым антуражем наверняка стояло что-то настоящее и вечное. "Вот так, - ликовал Крамаренко, - поп-культура, брат, это не все коту под хвост масленица".
Звук снова прав, все довольно просто. Я беден - старуха богата; я так беден, ой как я беден! что старухе и не снилось, потому что она так богата, что мне лучше об этом не знать. И любовник ее тоже богат! Все богаты, все здоровы, все еще сто лет проживут, а я загнусь на проклятом Хересе, хотя де Хирагаяма ни в чем и не виноват. Мальчишки станут продавать его книжку, у них будут потеть попочки и ручки, а я, проходя мимо, если жив буду, и вида не подам, что это перевод наш с Крамаренко.
В субботу мы поехали в гости к его девушке. Россия - это не Тель-Авив, люди в субботу работают, водку продают и покупают на каждом углу. Мы тоже решили поработать и взяли много водки. Так принято, когда закончено все, а на душе скребутся кошки, вспоминая мою собаку, мою милую. Но не бойтесь, кошки, она не вернется, скребитесь дальше.
Когда мы выпили, то меня почти сразу же повело отчаянно рвать.
Казалось бы, что в этой жизни можно облевать? Список невелик, откровенно убог, ну - унитаз, ну, дедушкин-бабушкин сундук, еще напоследок обои. Тем не менее я облевал все! Вообще все! Не только, само собой, унитаз, но и телевизор, все пять программ, включая декодер, и видеоприставку - ПАЛ, СЕКАМ и даже НТСИ. Самого Крамаренку - захотелось хулиганить, и я стал трясти его фамилию по падежам - я тоже облевал, чтобы Хереса больше не подсовывал, работал-то я часами, сидел, мычал, прыгал вслед за принцессой с одного звездолета на другой, мы для спасения планеты Йух головы и живота своих не пожалеем,
Поэтому в квартире не осталось свободным ни одного квадратного сантиметра! Досталось и Крамаренковой девушке, Света ее звали, чтобы не ебалась больше с таким чудовищем. Все было покрыто блевотиной, как земля пухом ранней весной. "Даже антресоли", - рассказывал потом с восхищением Крамаренко. "Я тебя полюбила, когда ты накрыл в два приема гардероб в прихожей", - призналась через несколько дней Света.
Попробовал явиться звук и опять напомнить, что все кончено, но я его тут же с лёта заблевал и в тот день больше не слышал.
Вся квартира - потолок, стены, достаточно большая ванная, со вкусом подобранная библиотека - была отдана мне в жертву. Квартира не хотела отставать от жизни. Раз наша жизнь, та самая, в которой все кончено, решила сгноить себя под тонкой пленкой говна дней, то пусть квартира, подумалось мне, будет одета толстой пленкой моего рванья.
Когда я уже не мог блевать - наступают же такие редкие счастливые минуты, - то Крамаренко стал бредить. Вначале это было похоже на что-то невразумительное, но потом его речь стала чистой и ясной, как первый поцелуй. Неожиданно он запомнил все, что я ему рассказал в парке туманными намеками про старуху, но только сейчас понял, что она была любовницей нашего Хереса! Оказывается, в конце сороковых годов не то старуху послали со спецзаданием на Запад, не то Хереса привела в СССР нелегкая, в общем, они прожили две недели в любви и восторге. Старуха даже кого-то Хересу родила: дракона или новый звездолет... Пораженный, я снова начал блевать, хотя и не мог, да и некуда уже было, но люстру тем не менее я одел, полочка с косметикой - в основном все сирийское по французской лицензии - и гитара тоже не убереглись. Света боялась шевельнуться, стояла в кухне одной ногой на подоконнике; больше в квартире свободного места от моего рванья не было.
Когда я уходил, Света все так же висела на подоконнике, изредка меняя ногу. Крамаренко куда-то исчез. Почему я не сгорел на месте в огне стыда, особенно за помаду, крем-пудру и духи и один совсем непонятный тюбик, все это такое сейчас дорогое, пусть даже и сирийское, но Света без них будет более страшной, чем всегда, - до сих пор не понимаю! Наверное, потому, что ведь было-то кончено все и так, без огня.
Звук теперь не отходил от меня ни на шаг, словно мстил, что я его так удачно сразу с лёта облевал. Звуки обычно завистливы к чужим удачам!
Но мне нравились уверенность звука, его опытность и прямодушие. В любом случае, когда все уже до конца кончено, должен кто-нибудь быть рядом, кто знает больше тебя.
"Убей скромно, - учил звук, - не выебываясь, никто не требует излишеств, вовсе не надо совать пенис в анус и дразнить лихой языческой пляской остывающий труп".
Скромно - нагло, но когда мне было двенадцать лет, я впервые взял в руки острый нож, хлеба меня попросили нарезать, гости в дом пришли, и я сразу же порезался сам, а хлеб так и остался целым. Херес и другие, подойдите сюда, снимите Свету с подоконника, разгребите всю эту блевотину, найдите под ней острый нож, но сначала только для хлеба, а потом, когда я с хлебом научусь, уже для старухи
А ведь еще есть любовник... Он - здоровый, угрожать ему бесполезно; звук ошибся, скромно не получится. А убить нагло - это уже совсем выше моих сил.
Я вздохнул свободно, с головой ушел в Хереса. Но сердце и душа опять были против, они хотели только одного - вспоминать, вспоминать, вспоминать... Я стал по памяти навещать те места в парке, где мы с собакой писали, вернее, писала только она, а я с восхищением смотрел. Ведь она умела писать, подняв две лапы сразу! Вот, например, возле того дерева, и возле той помойки, и у той тоже - в России уже давно на каждом шагу помойки - и хоть бы раз упала или даже поскользнулась на февральском перекошенном льду. Пусть тебе хорошо будет с блядями, но только смотри, не подавись паштетом, много баварского паштета сразу есть нельзя
"Ну и что любовник? - ехидно дразнил меня звук. - Ты тоже не мальчик, за твоими плечами - спорт, тяжелая физическая работа, начатый перевод Хереса. Выследи, когда она одна, когда тихий закат, мать его, едва опустится на городскую блевотину", - я сразу вспомнил при этих словах насмерть перепуганную девушку Крамаренко и на этот раз точно сгорел в огне стыда. И прогнал звук, пусть сам и следит за своими закатами! Закат - это не аргумент. И не факт.
