Игорь Яркевич - Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий
Старуха вышла не из воздуха, и не из парка вынесло ее на меня, а прямо из говна дней. Ведь все было кончено, раз и навсегда, сомнений никаких, все, все, кончено, кончено, развал, тьма, трижды инфляция, а старуха одевалась как могла - во все новое, продукты брала самые свежие с рынка и самые дорогие из магазина, в цековском доме жила, где квартира на этаж, - завистливо шептали, кончая и плача, тени из окрестных халуп. В пятидесятые годы сквозь ее пизду прошла вся партийная верхушка; можно было и не мечтать о партийной верхушке, не пройдя сквозь ее пизду. Она и теперь, она и сейчас сверкала, блистала, любовник молодой глаз с нее не сводил, а нас все больше и больше затягивало говно дней. Поэтому старуха стала кандидатом номер один в справедливо убиенные жертвы, старуха была обречена.
Ведь ее сверстницы, хилые измученные старушки, любовались на кефир и перепродавали с утра до вечера всякую дрянь. А она, эта, та самая старуха, легко проходила мимо, жирное дряблое тело гордилось собой, она могла любую из этих чистеньких, опрятных, на вечной диете старушек взять и съесть в любой момент. Дай, подари, - шептали старушки, - хоть шаль, мелочь какую, полушалок там, свиное ребрышко, чашку разбитую, но только не оставляй нас одних с говном дней. Но старуха, повторяю, шла мимо, два нарыва у левого, если спиной стоять, кончика рта и бельмо на глазу были ей только к лицу, а старушкам, разумеется, ничего не перепадало, они оставались плавать в говне. Как рыбы. Нет, старуху обязательно надо было убить, старушкам все будет легче, у них появится повод заметить, что счастья нет нигде.
Аргументы звука насчет книг были бесспорны, что-то я читал, но в жизни образцом могли служить только дети, пытающиеся повесить кошек, своих и бродячих, там, где глухой закоулок парка и аллея переходят в овраг. Но никогда в России не умели порядочно повесить, куда уж нам, а с детей вообще спрашивать грех! У них даже не было достойной веревки, а нитку киски легко перекусывали, извивались на солнце, царапали нежные детские ручки, вырывались, легко бежали по земле, от счастья поднимали хвосты и сразу же все забывали. Дети тоже все забывали, шли кидаться грязью в овраг или на качели, впереди еще много розового детства, первый неудачный опыт не скоро даст о себе знать. Ничего, дети, подрастете, я на вас посмотрю, когда вам захочется по-настоящему кого-нибудь убить.
Я все равно не мог понять, зачем собака ушла от меня к блядям. Ведь я относился к ней, как к лучшей подруге, - носил на руках и кормил с ложечки, а потом я всегда собирался написать о ней вещь вроде "Холстомера", но только добрее и чтобы в центре, разумеется, была одна собака без всяких обличений и физиологии. Вот пусть теперь бляди и пишут про тебя!
Но звук не давал мне опомниться и давил на меня своей уголовной развязностью. "Убей, - снова и снова твердил он, - возьми и убей, не мучь себя и других, меня пожалей! Все уже кончено, на каждом шагу золотые тельцы и маммоны, а что стало с твоим любимым городом, где ты свою первую девушку обнял?"
"У меня никогда не было девушек, - я наконец поймал звук, хотя и на пустяке, - у меня были только женщины". "А как же Надя?" - якобы удивился звук. "А что Надя? - я передразнил звук, - Надя-то вела себя сразу как женщина!"
Звук растерялся и сник.
Но я не обольщался этой победой, я понимал, что звук прав не только насчет книжек, а во всем. Убить надо, это не прихоть, не эстетический каприз, сама жизнь требовала убийства, а убийство превращалось в саму жизнь.
Звук быстро оправился после Нади и добивал меня с новой силой. "Любовник старухи, - уверял звук, - моложе ее на тридцать лет, к тому же сам он фашист, педераст и некрофил! Пожалуйста, убей, - канючил звук, - ради себя, ради нас всех, ради собаки!"
Звук, пусть совсем на слух был и неказистый, но козыри открывать умел.
Мы с Крамаренко сидели в парке, в котором абсолютно все только и делало, что напоминало мне мою собаку, суку мою и муку. Словно других проблем у парка не было вовсе! Особенно бабочки, сезон которых еще не пришел, - она так любила с ними играть на фоне заходящего солнца... Ну, продержалась бы на овсянке, ничего страшного, а потом я бы тебя посадил на Хереса. Ладно, чего там, жри теперь у блядей баварский паштет и запивай его банановым ликером, а захочешь вернуться - возвращайся, прощу.
Потому что Херес де Хирагаяма оказался блестящим и сильным писателем. За его плечами - двести пятьдесят романов, из которых многие экранизированы, а остальные тоже пристроены. "А на каком языке у нас пишет Херес?" поинтересовался я. "Пишет, - уклончиво ответил Крамаренко, - на каком хочет, на таком, значит, и пишет, Херес у нас полиглот".
Именно Херес должен был помочь русскому читателю забыть, что все уже со всем кончено. Ведь там, где еще вчера сияла нетронутой чистотой библиотека и можно было в любой момент узнать истину из обветшалых листов, нынче хрен толстопуз разворачивался на своем "шевроле". А былая слава рубля? Потертая бумажка цвета детской неприятности с отвратительным портретом, но она дарила ощущение покоя и быта, так как на нее одну можно было купить две пачки сигарет, спичек и газет, а на оставшиеся десять копеек чего-нибудь съесть. Сейчас же, когда инфляция лезет изо всех углов, а цены подскочили, как прыщ, за один день, то на многие семьи даже среднего достатка легла тень уныния и кошмара. Женщины могли бы торговать красотой, да сложно продать то, чего нет. Потеряла смысл дружеская беседа, любовь стала напрасной гостьей в этом мире, в этом говне дней. И в данной ситуации, когда всему - конец, я очень рассчитывал на Хереса де Хирагаяму. Он оставался для меня чуть ли не единственным маяком надежды.
Крамаренко восторгался романом, который мы станем переводить. "Да Херес это сюжет с большой буквы, - кричал он, - а интрига-то, интрига, что наливное яблоко в валютной лавке! Ты только представь - некая планета Йух в хер знает какой далекой галактике, а там, - Крамаренко перешел на шепот и таинственно оглянулся, - принцесса! В разгаре межпланетная война и на бедную планету сыпятся стаи врагов. Но Йух стоит непоколебимо. И тогда главарь врагов похищает на драконе мать принцессы..."
Ребятишки, напротив, все так же безнадежно мучились с кошками. Ни те, ни другие даже не предполагали печальный итог. Кстати, в России не умеют не только порядочно повесить - вот и снова сорвалась очередная кошка, треснула ветка на кусте, ребенок остается с искусанным пальцем, но довольный, потому что мама зовет его ужинать, - но и посрать, но об этом я узнаю значительно позже, когда меня, как водится, схватит перед самым убийством.
Я рассказал Крамаренко про старуху, когда он умолк насчет Хереса. И не то чтобы рассказал, а так - слегка поделился, и не то чтобы про старуху, а моя будущая роль вообще осталась за кадром. Но Крамаренко тут же замахал руками, мол, не надо никаких старух и звуков, Херес - вот наш удел и участь наша! Русский читатель, особенно когда для него кончено все, без Хереса совсем с ума сойдет!
Я стал переводить Хереса - издательство поторапливало, русский читатель стучался в дверь. Но работа шла туго, все мысли были только о собаке. Разве я какая бесчувственная скотина, чтобы забыть ту осеннюю ночь, полную темной печали, а сосед-неврастеник устроил ремонт, под окнами к тому же сигнализация выла у машин, я впервые подумал о том, что пора бы уже кого-нибудь и убить, и тогда собака сама подошла ко мне, сочувственно облизала всего и успокоила. Правда, в ту ночь еще не было кончено все, но зато стало понятно, что скоро будет, никуда не денется.
Не получался Херес, сердце и душа отказывались от него, сердце и душа были заняты другим - они окончательно возненавидели блядей! Потому что бляди часто, пользуясь нашим тяжелым положением, уводили любимых собак, как жеребят конокрады.
Звук совершенно теперь обнаглел, стал меняться по тембрам. Иногда был такой бас, прямо Шаляпин Мефистофеля ревет, все дрожит, укрыться от него некуда, а когда звучал скромно и нежно, но со знанием своего дела, как и положено настоящему артисту. Никаких доводов звук больше не признавал, гнал и гнал меня в магазин.
Там я всегда стоял в очереди сзади старухи, только она покупала самое вкусное, а я просто стоял, стараясь коснуться ее, как в школе девочек, якобы случайно, а на самом деле - закономерно. Я пытался постичь сквозь складки и пуговицы нескончаемых старухиных вещей анатомию русского убийства В целях маскировки мне даже пришлось выдавать себя за геронтофила, но совсем еще неопытного и безобидного, геронтофила-сосунка и любителя.
Время подгоняло. Там, в магазине, и рядом с ним, я понял, что надо спешить, пока мою старенькую не пришибли другие геронтофилы. Их стало много, они цепью стояли возле "Гастронома" и не пропускали мимо просто так ни одной даже самой невзрачной бабки. Казалось бы, разве плохо - молодая девка с деньгами и квартирой, город ими забит, а хочешь - на иностранке женись, зачем же преследовать мою старуху, кому вообще нужны все эти дряблые ляжки и желтые волосатые уши? Но цепь геронтофилов была уверена в обратном и не собиралась редеть.
