Вадим Кожевников - Заре навстречу
Для столярного и слесарного дела — у тебя сопатка унылая. Пойдешь в клеевары.
— Дяденька, — сказал заискивающе Тима, — можно вас спросить? Тут у меня знакомый есть, Чуркин Яков…
— А ты кто такой?
— Моя фамилия Сапожков.
— Я у тебя не фамилию спрашиваю, а кто ты такой, чтобы вопросы задавать? Я тебя на теплое место назначил, а ты сразу грубить! Пошел в свою команду!
В подвальном помещении, где варили клей, в огромную печь были вмазаны два чугунных котла. А на досках перед печью навалены груды костей, клочья сухожилий и куски осклизлых внутренностей. От всего этого смердило падалью. Восемь ребят, в том числе Тима, были приставлены к этой печи. Старшим над ними — тощий, узкоплечий паренек с надменным остреньким носом. Он повелительно покрикивал, явно испытывая удовольствие оттого, что он старший.
Паренек быстро растопил печь, пока остальные наполняли котлы водой. Держа в руках деревянную мешалку, забравшись с ногами на печь, он месил в котлах вонючую гниль, которую сваливали туда его подручные, и командовал:
— Сыпь вразброс, а не кучей.
Заполненные котлы он прикрыл жестяными крышками, сел на дрова и, утирая бледное лицо рукавом, сказал удовлетворенно:
— Сегодня в аккурат заправил. К обеду формы залить успеем.
Поманив к себе Тиму, стоявшего с брезгливо растопыренными руками, спросил участливо:
— Что, с непривычки воротит?
_- Да, — честно сказал Тима.
— А хошь сразу привыкнуть? — И, зачерпнув с доски склизкие комья, поднес к лицу Тимы и предложил: — А ты вот возьми и пожуй.
Тима с ужасом отшатнулся, а паренек, настойчиво прижимая его к стене, продолжал совать в лицо Тимы то, что держал в руке. И вдруг один из воспитанников — Тима только потом рассмотрел его — низкорослый, но плечистый, с разбитой запекшейся бровью, рванул к себе паренька за рубаху и сказал спокойно и даже каким-то нарочито сонным голосом:
— Ты, Огузок, над нами старший на работе, а после я над тобой буду. Это тебе понятно?
— Да ты что, Тумба? Я же шутю. — И парень плаксиво добавил: — А как надо мной изгилялись, обновляя, так это ничего…
— Ладно, — сказал Тумба. — Мы его еще обсудим.
— Ребята! — воскликнул Тима. — Я, честное слово…
— А тебя сейчас ничего не спрашивают, — угрюмо обрезал его Тумба. Когда спросят, тогда скажешь.
Месиво бурлило в котлах, и теперь все вместе размешивали его палками, задыхаясь в отвратительно вонючем и горячем пару. Но Тима заметил: ребята работали дружно и даже с рвением. И когда месиво сварилось, его стали осторожно сцеживать сквозь железное решето, а потом разливали по большим деревянным лоткам с квадратными перегородками из тонких дощечек. Залитые лотки выносили во двор, где жидкость остывала, густела, покрывалась глянцевитой, блестящей пленкой. А Огузок, окунув пальцы в жидкость, медленно разводил их. Меж пальцами тянулись тонкие, липкие, светлые нити, и он с видимым удовольствием говорил:
— В самый раз разлили. Видал, какой липучий?
Подошел сторож, так же, как Огузок, окунул пальцы в остаток жидкости в котле и, оставшись доволен пробой, сказал:
— Ну и химик, Огузок! И как это ты ловко в самый раз угождаешь! Я его лет пять в Якутске варил, но такого легкого отвара не производил.
— А я, дядя Кондрат, — сияя от радости, объяснил Огузок, — все обрезки, все косточки сначала руками пощупаю, чтобы уверенность иметь заранее в отваре и воды не перелить, — это с того.
— Я тебе не дядя Кондрат, — рассердился сторож. — Забыл, как величать надо? Вот велю лишний котел дать, сразу башкой посветлеешь.
Огузок съежился и униженно пролепетал:
— Я, господин помощник воспитателя, стараюсь.
Хотя Тиме был очень неприятен Огузок, но он проникся к нему уважением, видя, как тот ловко и увлеченно орудовал у печи. Тима позавидовал его сноровке и охотно готов был за это признать старшим над собой. И вдруг такая поспешная, трусливая готовность к унижению. Разве, когда человек умеет что-нибудь хорошо делать, он должен бояться других?
На обед дали то же, что и на завтрак, — овсянку. После обеда воспитанники гуляли парами в коридоре от одной деревянной решетки до другой. После прогулки в подвале заправили четыре котла и разлили по лоткам.
Ужинали в темноте.
Сколько Тима ни пытался расспрашивать ребят про Якова Чуркина, ему отвечали угрюмо и недоверчиво: "Не знаем" или насмешливо: "Это кто начальник? А мы с начальством не ладимся".
Тима не понимал, почему так неприязненно разговаривают с ним, почему скрывают, где Яков. Ведь только одна надежда встретить здесь Якова помогала бы ему переносить мужественно все тяготы первых дней приютской жизни.
Чтобы узнать, где Чуркин, он пытался завязать дружелюбный разговор с кем-нибудь из воспитанников.
А ему грубо и язвительно отвечали:
— Не клейся в дружбу, еще неизвестно, куда глазом косить будешь.
И эта отчужденность угнетала Тиму больше даже, чем попытки Огузка обидеть его.
Усталый, но еще более измученный душевно от этой непонятной и зловещей враждебности ребят, Тима чувствовал: в сердце его начинает закрадываться страх перед чем-то неведомым, что угрожает ему и о чем никто не хочет его предупредить даже намеком. Ну, пусть обновляют, пусть изобьют, но скорее бы кончилось это ожидание.
Он даже спросил у Тумбы, когда ходил с ним в паре по коридору, надеясь снискать расположение и показать свою осведомленность:
— Вы когда новичков крестите: в первый день илп после?
— Но Тумба только насмешливо покосился на него угрюмым глазом и ничего не ответил.
Прошел еще один день, потом еще и еще. Но ничего не изменилось в отношении ребят к Тиме, Они по-прежнему не желали замечать его, и даже Огузок перестал повелительно покрикивать на него. Это было самым страшным, самым мучительным испытанием. Ночью Тима не спал, вздрагивал от каждого шороха, а днем потерянно пытался заискивать перед ребятами. Когда Тумба уронил ломоть хлеба, Тима быстро нырнул под стол, поднял и протянул Тумбе, тот не взял хлеб, только смотрел на него сурово и презрительно. И другие воспитанники глядела на него так же насмешливо и презрительно, И этого Тима не мог выдержать. Он бросился на Тумбу и, хватая его за плечи, тряся изо всех сил, крикнул:
— Я тебе как человеку, а ты что?
Но Тумба оторвал его руки от себя и предупредил:
— Ты меня не хватай, а то я тебя так хвачу, два дня икать будешь.
Ночью Тима проснулся оттого, что ему заталкивали в рот тряпку.
— Нишкни! — предупредили его. Загнули на спину руки и, крепко держа, вывели из спальни.
Дверь в брусчатой решетке, делящей коридор на отсеки, оказалась открытой. Провожатые втолкнули его в какую-то конуру, вытащили изо рта тряпку, захлопнули за ним дверцу, а сами остались снаружи. Услышав шорох в темноте, Тима проговорил те слова, которые заранее приготовил, зная, что с ним это будет:
— Ладно. Обновляйте. Я все равно стерплю.
И, зажмурив глаза, весь сжался в ожидании. Кто-то хихикнул и сказал ядовито:
— Смотри какой, сам просит! Может, услужить?
— Тебя на жизнь сдали или временно, на харчи? — спросил другой голос.
— Не знаю.
— А Чуркин тебе дружок?
— Да, — облегченно сказал Тима и взволнованно спросил: — Где он, я его видеть хочу, очень хочу!
— В бегах твой Чуркин, уже месяц, как поймать но могут. А почему тебя не новили, понял?
— Нет.
— Он же свежак, что ты спрашиваешь!
— Разинь уши и слушай. С тобой сейчас комитет разговаривает. Тайный комитет. Комитет крещение свежаков отменил. Но если с воспитателями ссучишься, мы тебя так укоротим, хуже цуцика.
— Я ему сейчас задатком поясню!
— А ну, Дылда, сядь!
Послышалась глухая возня, злое сопение. Потом ктото жалобно проныл:
— Чего же вы все на меня, как живодеры, наваливаетесь?
— А ты старый режим брось.
— И комитет не обзывай.
— Постановили — значит, держись.
— Тебе, Сапожков, мы приставляем за старшего Буслова, ну, Тумбу по прозвищу. Он за тебя ручатель — такой теперь порядок. Уразумел? Ступай!
На следующий день Тумба сказал Тиме:
— Ну вот, значит, и все. А по старому времени знаешь, как свежака повили? Слезами умывался! Теперь, конечно, тоже бить будут, но только за дело.
Тима не знал прежней приютской жизни. Поэтому все изменения, произошедшие здесь после того, как возник комитет, он не мог оценить. Ему казалось только справедливым, что Стась Болеславский, хоть он хилый и золотушный, безбоязненно сказал здоровенному Дылде:
— Верни сегодня же хлебную пайку Гололобову, понял?
— Ладно, — покорно согласился Дылда, — отдам при свидетелях.
А ведь совсем недавно этот Дылда заставлял тех, кто слабее его, сдавать ему половину хлеба и работать за него, когда он, забравшись в мастерской под верстак, спал. Еще недавно Дылда жестоко избивал Стася, потому что тот отказывался за него работать.
