Вадим Кожевников - Заре навстречу
Но человек попятился и, словно отталкивая от себя что-то страшное пистолетом, крикнул угрожающе:
— Но, но!.. Я знаю тебя, бугая. Только пошевелись!..
Ян, разглядывая свои руки, сказал угрюмо:
— Мальчик у меня.
— Детей мы в тюрьмы не сажаем, — сказал лысый.
— Я уже мог тебя два раза на пол бросить твоей свинячьей мордой, ты это знаешь? — спросил Ян.
— Стреляю при первом движении, — пятясь к двери, предупредил лысый.
— Стой и не подходи близко, пока я буду беседовать с моим мальчиком, глухо приказал Ян.
— Пять минут, — с готовностью согласился лысый, — но чтобы потом без эксцессов.
Ян сел на кровать к Тиме, обнял его, прижал к себе и, прикасаясь губами к его уху, шептал:
— Ты мой, как сын, ты меня, как отца, слушай.
Я стал очень веселый, что у меня есть немножко такой сын. Это ничего тюрьма. Деньги лежат в коробке с-под табака. Ты ходи сам на базар и много кушай. И если ты немножко любишь Яна, обливайся водой утром, вечером.
Это очень полезно. Я тоже в тюрьме буду обливаться водой и думать спокойно, что мой мальчик тоже обливается водой. Ян, глупый, пришел на старую квартиру. Но ты устал, и я думал, зачем ехать далеко? Но это совсем ничего.
И уже в дверях, обернувшись к Тиме, Ян сказал, щуря в нежной улыбке свои узкие светлые глаза:
— Ты очень много вырос в деревне от свежего воздуха. Это очень хорошо.
И Тима остался один, совсем один…
В серых предрассветных сумерках падал первый снег, сухой, как пепел. Низкие облака повисли над землей.
Угрюмые шерстистые тучи сыпали снежной трухой, и, кроме шороха снега, ничего не было слышно на пустынной улице.
С того дня город все больше и больше заносило зыбучими снегами, и он весь будто еще ниже оседал в землю.
Но пока мел снегопад, стужа не трогала город. Словно мохнатые лиловые тучи согревали его.
Иногда ночью по улицам проносились, взметая в лунном свете снежную пыль, тройки, запряженные в розвальни, но колокольцы под дугами были обернуты тряпками, а в санях чинно сидели контрразведчики в огромных тулупах, и меж ними лежал кто-нибудь из арестованных со связанными руками.
Тима не нашел в коробке из-под табака денег. Верно, их украл тот лысый, и на базар Тиме не с чем было ходить. Первые дни он питался остатками хлеба и картошки, привычно принимая три раза в день рыбий жир. Но потом не стало ни хлеба, ни рыбьего жира.
Тима лежал, одетый, на койке и не знал, что ему теперь делать. И когда в каморку пришел старичок, с мокрым розовым носом, с запавшей верхней губой и настороженно вытянутой нижней челюстью, одетый в лисью шубу и белые валенки с малиновым узором, и строго сказал!
"Жилец в нетях. Чужим людям тут не место. Так что подобру удалитесь…" — Тима послушно встал, надел поддевку и пошел к двери…
Но старик остановил его, поманив длинным, с распухшими суставами пальцем. Старичок быстро охлопал Тиму сухими, легкими ладошками, потом с таким же. проворством обшарил карманы. Ничего не нашел, сказал со вздохом:
— Ну, ступай с богом, милый. Видать, ты еще дурачок, чтобы воровать.
Тима долго и бессмысленно бродил по улицам после того, как побывал у Косначева, где двери ему открыла какая-то злая старуха, сердито крикнув:
— Сбежал студент, одни книги с него остались!
В Заречье, во флигеле, где жил Мустафа, он увидел на окнах набитые крест-накрест серые доски, а в квартире Эсфири его долго и зло допрашивал на кухне черноусый жилец в кавказской рубашке с множеством мелких пуговиц. Он все время предупреждал:
— Я тебе могу свободно нос на затылок посадить, ежели брешешь.
Идти больше было некуда. Тима понял, что всюду его ждало то же самое. Можно было пойти к Савичу или Андросову, но он не хотел, — не хотел искать жалости.
Оставалось последнее — пойти домой, в Банный переулок, где он так давно не был.
Со щемящим сердцем Тима брел зпакомой дорогой и мечтал: вот он подходит к двери, протягивает руку к щели за дверным наличником, а ключа там нет. Кто-то взял ключ. Но кто? Он дергает дверь, она заперта. Тогда он тихонько стучит, дверь отворяется, и в дверях — мама…
Мама отступает на шаг в коридор и говорит сердито: "Тимофей, где ты пропадал? Я тебя всюду искала". Потом мама помогает ему снять поддевку, разматывает шарф и, прижимаясь своей теплой щекой к его холодному лицу, тревожно спрашивает: "Разве можно так долго гулять, ты же простудишься!" "Мамочка, — говорит Тима, — я так по тебе соскучился, и больше я от тебя никуда не у иду". — "Да, — говорит мама, — теперь мы будем всегда вместе".
Тима вошел во двор и искоса посмотрел на окна дома.
Окна были черные. Но ведь в кухне окна нет. И еще ничего не известно, мама может быть там. Тима протянул руку к щели за дверным наличником, с тоской нащупал пальцами ключ. Он открыл дверь, вошел в кухню, в печной нише взял спички. С зажженной спичкой прошел в комнату. На столе стояла лампа, прикрытая полуобгоревшей газетной бумагой. В квартире затхло пахло погребом, мышами и пылью, промозглой, холодной сыростью.
Тима лег в сырую, холодную постель одетый, положил под одеялр мамино пальто, но согреться не мог. Его знобило. В лампе выгорел керосин, и фитиль, чадя и потрескивая, меркнул. Но Тима теперь не боялся темноты.
Что может быть самое страшное в темноте? Ну, пускай даже явится синий покойник. Ну и что? И пускай! Разве от этого ему может быть еще хуже? Когда он один, совсем один!
Утром Тима не смог встать с постели, он весь горел.
Ему было душно, глаза и голову давило невыносимой болью, а перед лицом плавали какие-то тошнотные радужные пятна. Он плохо помнил себя в эти дни. Откудато издалека доносился раздражающий голос Елизарихи, а иногда из радужных пятен выползало ее лицо с детскими круглыми глазами и удивленно поднятыми белесыми бровками.
Как потом узнал Тима, Елизариха подобрала его во дворе, в палисаднике, где он лежал на снегу под голыми ветвями черемухи. Елизариха переселилась в комнату Чуркиных, считая себя законной женой отца Якова. Она выходила Тиму, но когда он встал на ноги, сказала степенно:
— Я женщина мирная, с Яшкой сладить не могла. Да и ты окрепнешь, тоже нахальным станешь, как он. Так я к пичугинскому приказчику с поклоном ходила, он хозяину доложил. Сам господин Пичугин к тебе с божеской милостью обернулся. Будет тебе стол и дом и от казны призрение.
А через два дня пришел приказчик Пичугина Евсеев.
Трогая пальцами свои серые, морщинистые, как грибыпоганки, уши, Евсеев сказал сладенько, умильно:
— Ваш батюшка изволил заблаговременно уплатить за квартирку. И тут мы находимся выше данного момента, за имущество не извольте беспокоиться. И поскольку наш хозяин своим жильцам благодетель и попечитель, считаю долгом объявить, что они обеспечивают вам дальнейшее жизнесуществование через сиротский дом, куда бы вы ни в жизнь по закону не могли попасть, поскольку вы не круглый и даже не полсирота. Но господин Пичугин сказал слово, и оно будет исполнено во всем естестве.
Тима был еще так слаб и так подавлен всем случившимся, что покорно пошел с Евсеевым. Евсеев мог даже не держать так больно Тиму за руку: Тиме было все безразлично, и он никуда не собирался от него убегать.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
И вот Тима стоит у ворот сиротского приюта, обитых листами ржавого кровельного железа.
Все четырехэтажное здание с зарешеченными окнами окружено высоким серым забором, поверх которого торчат остриями кверху большие, грубо кованные гвозди.
Перед сиротским домом простиралась Сенная площадь, и по белой пустыни ее ветер гнал сухие плоские струи поземки. Дальше, за глинистым обрывом, лежала река, уже обмерзшая в заберегах, и на той стороне дымящейся паром реки бесконечно тянулись заснеженные луга, и совсем далеко мерцала чернотой тайга.
Громыхая железной щеколдой, калитку открыл дворник в тулупе. Тима с приказчиком прошли пустой двор, мимо поленницы осиновых, самых дешевых дров, потом очутились перед входной дверью с крохотным, чуть больше медного пятака, глазком. Дверь открылась, и они оказались в прихожей, тускло освещенной маленькой трехлинейной лампой, висевшей у притолоки за проволочной решеткой.
Приказчик сказал в темноту с достоинством:
— От господина Пичугина.
— На одежду притязание есть? — спросил голос — То есть как это? — не понял приказчик.
— А так, — сказал тот же голос из темноты — Может, добродушные люди снарядили, а потом обратно с приюта захотят снаряжение требовать.
— Нет, у него свое.
Из темноты вышел человек в нижнем белье и наброшенной на плечи черной шинели.
— Воши есть? Чесоточный? Какими болезнями болел?
Фамилия, званье? — Плюнув в чернильницу, он записывал сведения в узкую толстую книгу — Круглый или половинный? Дурак, все померли или кто живой? И не рассуждай. Отвечай казенно-четко: да, нет. Больше с тебя не требуют.
