Вацлав Михальский - Для радости нужны двое
Антуан планировал с высоты так расчетливо, как мог только настоящий ас. Он надеялся успеть до захода солнца найти приличную посадочную полосу, выбирал, но солнце вмиг погасло, и за бортом воцарилась черная пустота — внезапно, как это только и бывает в пустыне. Пилот просчитался на каких-нибудь две-три минуты. К этому времени они уже соскользнули с пяти тысяч метров на три, к нулю градусов по Цельсию, а потом сразу к двум тысячам — к плюс десяти… Марии стало жарко, и она раскрылась.
— Приготовиться! — крикнул Антуан.
Самолет скользил в темноту, и красные бортовые огоньки зловеще вспыхивали, оставляя за собой пунктирный след мгновений, тающих в вечности.
— Садимся! — крикнул пилот и осветил прожектором длинный пологий склон серира.
Под днищем самолета загрохотало, завизжало, с обеих сторон по борту полетели искры.
"Сейчас взорвемся", — с холодным оцепенением успела подумать Мария. А самолет накренился и упал на бок. Затрещали стойки и крылья — и вдруг все закончилось.
Антуан заранее, еще до посадки, откинул фонарь, что и спасло им жизнь — они удачно вывалились из самолета… Антуан поднял Марию за руку, протащил метров двадцать, и они рухнули лицом вниз… Секунды медленно набегали друг на друга, нестерпимо медленно…
Антуан поднял голову, внимательно посмотрел в сторону оставленной ими груды металла и произнес голосом тяжело уставшего человека:
— Кажется, самолет не взорвался.
— У меня тоже такое впечатление, — бодрясь добавила Мария.
Захохотав, они вскочили на ноги и стали плясать, визжать и хлопать друг друга по плечам. А когда Мария окончательно выбилась из сил, она упала ему на грудь.
— Мари, мы живы!
— У меня тоже такое впечатление. И по этому поводу вы меня ощупываете?
— Я вас ощупываю? Мадемуазель, я только чуть-чуть поддерживаю вас на греховном пути. — Он обнял ее очень нежно, и она не противилась…
Объятие было недолгим, но решило между ними все раз и навсегда…
— Боже! Какая горячая галька! — присев на корточки и потрогав плоские камешки, прошептала Мария. — А я и не почувствовала, пока мы лежали на ней, как караси на сковородке.
— Та-ак, и что мы имеем в сухом остатке? — добродушно и деловито спросил Антуан как бы самого Господа Бога. — Пойдем-ка, Мари, посмотрим.
Крылья, шасси, стойки валялись по всему склону, а фюзеляж был цел, так же как пропеллер и пилотская кабина.
— Надо радировать на базу, — как само собой разумеющееся, промолвила Мария.
— Надо. Но у нас нет рации.
— Как это? Все самолеты…
— Снабжены рациями, — продолжил Антуан, — и мой тоже был снабжен, но я отдал свою ребятам в форте. У них сломалась, и я подумал, что им нужнее…
— Хорошенькое дело… А где мы примерно?
— Примерно километрах в ста пятидесяти от того места, где ты оставила машину.
— И в ней сумку с лимонами и апельсинами…
— Всегда именно так: одно забыли, другое не взяли, о третьем не подумали… — С этими словами он поднялся в кабину и через некоторое время спрыгнул на землю с двумя фляжками в руках. — Обе целы. В одной вино, в другой вода. Всего питья у нас два литра. — Антуан проверил, крепко ли закручены фляжки и полны ли они. Все было нормально.
— Наверное, нас ищут? — с надеждой спросила Мария.
— Наверное. Но совсем в других пределах. Перед вылетом из форта я сообщил на аэродром мое подлетное время. А потом мы с тобой полетели прямо в противоположную сторону да еще наискосок. Хотя чем черт не шутит, когда Бог спит… Надо разжечь костер, с высоты видно далеко… Вдруг кто увидит?..
Костер из крыла самолета получился высокий, ясный, мрак отступил далеко по кругу и колебался вместе с языками пламени. От этого ходившие по земле тени казались живыми.
— Господи! Как славно горит! — прошептала Мария.
— Еще бы… сухое дерево, полотно, краска, — сказал Антуан. — Сверху он должен быть виден километров за двадцать, если, конечно, нас ищут…
Но их никто не искал… То, что Антуан вовремя не вернулся на базу, никого не обеспокоило. Все знали своевольство губернаторского пилота, а то, что он был именно губернаторский, накладывало определенный отпечаток отчуждения на отношение к нему как аэродромной обслуги, так и самого командира авиаотряда, которому Антуан фактически не подчинялся. Все знали, что в недалеком прошлом Антуан был прославленным летчиком-испытателем, знали, что он воевал, что награжден орденом Почетного Легиона, к тому же выходец из аристократов, чуть ли не королевских кровей… Здесь, в Тунизии, он был для собратьев-авиаторов кем-то вроде священной коровы — его уважали и сторонились. Сторонились на всякий случай: губернаторское ухо у него всегда рядом, и кто знает, что он может сказануть. И, хотя летавшие с Антуаном второй пилот и борт-радист называли его свойским парнем, им не верили.
Антуан полетел в форт, потому что любил летать, и так сошлось, что пилот, который был приписан к «Потезу», накануне отравился. Командир авиаотряда был против полета Антуана, но тот заверил, что губернатор не возражает. И это было правдой. И вот теперь его никто не искал. Командир давно ужинал в своей городской квартире, в кругу семьи; дежурный диспечер сменился и, так как очень спешил — в их аэродромный клуб привезли кино, — запамятовал сказать своему сменщику об Антуане — просто из головы вылетело…
Только в одиннадцатом часу ночи дежурный, перелистывая журнал прилетов и вылетов, не обнаружил отметки о возвращении «Потеза». "Наверное, забыл записать, дурень", — вслух сказал он о своем товарище, сладко зевнул и на всякий случай все-таки послал радиограмму на затерянный борт. Неожиданно ответили из дальнего форта: "Да, был. Да, все доставил. Улетел в пятнадцать часов двадцать минут. Почему его радиостанция? Наша сломалась, и он оставил нам свою". Диспетчер все подробно записал — слово в слово — и пошел в ангар. «Потеза» на месте не оказалось… Пришлось доложить обо всем дежурному офицеру. Тот долго курил, обдумывая, стоит ли беспокоить командира авиаотряда. Все же рискнул, побеспокоил. В ответ услышал площадную ругань, под каждым словом он и сам мог бы подписаться.
— Что у нас с горючим? — спросил командир.
— Лимит. На этот месяц, считайте, все лимиты выбраны, только если прикажете…
Командир ругался виртуозно, слушать его доставляло удовольствие. Наконец он смолк. Помолчав несколько секунд, спросил, обращаясь к самому себе:
— Поднимать губернатора? — Сам же и ответил: — Да он разорвет меня на части! — и, прикурив новую сигарету, добавил: — Ладно, пока все-таки дайте ближний круг для очистки совести, а в восемь утра я лично доложу губернатору.
Костер догорел. Звезды на небе светили все ярче, все лучистее, а вонь от сгоревшей краски становилась все менее ощутимой.
— А галька уже чуть теплая. — Мария расстелила плед. — Садись, в ногах правды нет.
— Может, по глотку вина? — спросил Антуан и, не дожидаясь ответа, открыл фляжку с вином и протянул ее Марии. Она сделала глоток и вернула фляжку Антуану, а он, глотнув, снова передал ей, и так несколько раз фляжка переходила из рук в руки.
— Хорошего понемножку. — Антуан крепко закрутил флягу, обтянутую кожей.
— А вкусное у тебя вино.
— Одно из лучших красных вин Франции. Провинция Медок.
— Там твои поместья?
— Нет. Только склепы родственников.
— Извини.
— А чего извинять? Дело житейское. Слава Богу, другой дороги нет. Ты представляешь, если бы люди жили вечно? Какая тоска! Не зря Вечный жид признан страдальцем. "Вселенная и не подозревает, что мы существуем". Эти слова Юлий Цезарь приписывает Луцию Мамилию Турину, а мог бы приписать себе. Лучше не скажешь.
— Глядя на это небо, понимаешь, что именно так и есть… А галька все еще теплая… Очень приятно, — сказала лежавшая на спине Мария, — жестко, но приятно!..
— Если завтра до полудня мы не успеем уйти из зоны серира, то эта самая твоя галька раскалится до восьмидесяти градусов. Давай спать, Мари, нам нужно двинуться в путь хотя бы за два часа до рассвета. Не будем тратить силы.
— А может, чуть-чуть потратим? — еле слышно попросила Мария и прижалась к нему.
— Разумеется… чуть-чуть… — крепко обняв ее, прошептал Антуан. — Как я рад, что ты такая же глупая, как и я!
— А у меня силы прибавилось! — засмеялся он погодя.
— И у меня мускулы, потрогай — во!
— Ну ты силачка! А теперь все-таки спать, спать и спать! Воды и вина у нас совсем немного, а в этом пекле человеку вполне хватает двадцати часов, чтобы околеть. Так что нам с тобой отпущено не больше суток… Спи, дай-ка я подложу под тебя свою куртку. Вот так, теперь спи. — Он властно обнял ее и притянул к себе. — Спи, скоро похолодает…
Мария заснула и сладко спала до тех пор, пока он не тронул ее за плечо. Проснувшись, она увидела, что укутана пледом, а Антуан сидит уже в комбинезоне, смотрит на нее в упор, и глаза его сияют в призрачной полутьме.
