Панас Мирный - Гулящая
Кто же это по дороге чуть не опрометью бежит в деревню, торопится, летит прямо к кучке людей, столпившихся около гроба? Молодое, девичье личико слезами залито, пылью покрыто, убито, опечалено!.. Вот она недалеко уже, бежит, со всех ног бросается в толпу... Вот уже около гроба... Глянула...
- О моя мамочка! Моя голубушка! - разнесся над головами людей пронзительный, раздирающий душу крик.
- Да ведь это Христя?.. Она! - разом крикнуло несколько человек. Все вытаращили глаза.
Христя припала к гробу и страшно зарыдала. Ее горький плач покрыл гул колоколов. Но вот колокола совсем смолкли, только пронзительный вопль Христи оглашал воздух...
- Будет! будет!.. Отведите ее от гроба. Возьмите за руки и отведите! кричат мужики бабам, намереваясь снова поднять гроб.
Христя так вцепилась в гроб, что ее долго не могли оторвать от него! Одарка со старушкой взяли ее под руки и тихо повели за гробом. Христя, казалось, ничего не видела, она кричала жалобные слова и еще жалобней плакала. Тяжело и страшно было слушать эти безумные и горькие вопли. Одарка тоже плакала. Старушки вздыхали. Мужики сразу заторопились с гробом, точно их гнал кто-то; иные утирали свободной рукой нечаянную слезу, набежавшую на глаза...
Повернули в улицу. Проходить надо было как раз мимо хаты Грицька. Гроб донесли до его усадьбы.
- Стой! - раздалось впереди. Христя вырвалась из рук Одарки и снова припала к гробу. Она снова неистово зарыдала, захлебнулась от слез...
Из дворов выбегали люди узнать, кого несут, поглядеть, кого хоронят. Выбежала Хивря, стала у ворот, перекрестилась; выбежал Федор,- но только взглянул и сразу бросился опрометью куда-то по огороду; выплыл и Грицько.
- Откуда ее нелегкая принесла? - были первые его слова, когда он увидел Христю. Потом он подошел к гробу, схватил Христю за плечо и спросил:
- А ты откуда притащилась?
Христя знай вопит, знай голосит.
- Откуда ты взялась, спрашиваю? - грозно крикнул Грицько, рванув Христю за плечо. Рука его соскользнула, и он пошатнулся.
- Да не тронь ты ее хоть здесь! - сказала Одарка, увидев, что Грицько снова собирается схватить Христю за плечо.- Господи! Экое чудище... Ведь не пришла бы она, если б не отпустили.
- Дай ты ей хоть мать проводить,- вмешалось несколько мужиков.- Уж если и убежала, никуда не денется, тут будет.
Грицько опомнился и молча отошел от гроба. Мужики отвели Христю, подняли носилки и снова заторопились вперед. Христя снова заголосила. Ее охрипший голос то гудел как оборванная струна, то поднимался вверх, словно тонкий-тонкий отголосок рыдания...
Грицько не успокоился. Он все-таки до тех пор думал, что Христя убежала, пока в волость не пришла бумага, что ее совсем отпустили...
- Все-таки вывернулась! - сказал он, почесывая за ухом.
- Как же ты, Христя, думаешь? - спрашивала Одарка на следующий день после похорон.- У себя в хате жить будешь или, может, к нам перейдешь? Вместе бы работали и кормились.
- Спасибо вам, Одарка. Не останусь я здесь ни за что. Вот где у меня эта деревня сидит - сквозь землю бы ей провалиться, кроме божьего дома и добрых людей! Пойду получше места по свету искать...
- Хоть хорошего, хоть худого, только бы - иного! - то ли самой себе, то ли Христе глухо ответила Одарка.
Христя понурилась и, тяжело вздохнув, заплакала.
Часть третья
ОЧЕРТЯ ГОЛОВУ
1
Солнце село. Легкая ночная тень пала на землю. В чистом небе заблестели звезды и луна показалась из-за горы - круглая, красная, будто в бане попарилась. Печально поглядела она сквозь пыль и туман на человеческую суету, прислушалась к странному шуму города. Не спит город и спать не собирается. По булыжной мостовой грохочут извозчичьи пролетки, по тротуарам люди снуют, свет везде горит в окнах, а большие дома пылают огнями: из растворенных окон то песня льется, то доносится треньканье... Началась особая - ночная жизнь города... Деревня не знает ее, потому что не знает она и той страшной духоты от стен, нагретых полуденным солнцем, от раскаленной мостовой, от тесных и смрадных дворов, которая не дает дышать, не дает жить. Деревня духоты не знает. Раскинулась она на приволье, на раздолье, средь широких полей, потонула в густых садах, опоясалась левадами, по краю, а то и посредине ее речка течет - вот и днем дышит деревня прохладой. А ночью? Да хоть бы хватило ее, этой короткой летней ночи, для отдыха после дневных трудов, ведь чуть блеснет заря над землей, мужик уже протер глаза, и натруженные его руки уже готовы взяться за работу.
Иное дело в городе: там нет ни широких левад, ни густых садов; там каждый клочок земли нужен под дом, который приносил бы побольше дохода, побольше денег, и поселились там не люди, занятые сельским трудом,- не пахари, не земледельцы, а горожане - ремесленники, купцы, лавочники, господа - военные и не военные, служащие и не служащие, евреи - в ермолках и без ермолок, в дорогих сюртуках и в рваных балахонах... Все они живут только на деньги, покупают все, что нужно для жизни, а не добывают своими руками. Жизнь там никогда не замирает: один спит до полудня, другой - после полудня. А ночью, когда скроется знойное солнце и спадет дневная жара,только и можно подышать свежей прохладой, только и можно посидеть с хорошим человеком, перекинуться с ним живым словом, а порою и погулять всласть.
Вот и у Антона Петровича Рубца собралась небольшая компания. Пришел член земской управы, капитан Селезнев, мужчина огромного роста, с рыжими усищами, такой отчаянный картежник, что его хлебом не корми, только дай "зеленое поле"; Федор Гаврилович Кныш - его партнер. Они застали Колесника, который пришел к хозяину поговорить о слишком низких ценах на мясо. Колесник отлично знает, что сухая беседа не затянется, и прихватил бутылку отменного рома. Под вечер они уютно устроились на крыльце, которое выходило в садик, и попивали ром со сладким чаем.
- Уж очень обидно, Антон Петрович! Ей-богу, очень обидно,- жаловался Колесник.- Вы только подумайте: вол стоит шестьдесят рублей, а мясо по восемь копеек фунт. Сколько получишь его с вола? Отруби голову, отруби ноги,- и хорошо, если выйдет пудов пятнадцать, а то и всего тринадцать. Вот вы и считайте: по три рубля двадцать копеек пуд,- пятнадцать пудов,- сорок восемь рублей, двенадцати недостает. Откуда их взять? Шкура - семь-восемь, ну, пусть даже десять рублей; а два рубля за голову и ноги?.. Вот оно что получается... Себе в убыток!
- А все-таки торгуете? - сказал хозяин, отпив изрядный глоток чаю, от которого его бледное лицо еще больше побледнело, только в серых глазах зажглись искры да шевельнулись рыжие баки.
- Торгуем, да что это за торговля! Торгуем, потому что ввязались в это дело... как это говорится: привыкнет собака за возом...
- Неужели по шестьдесят рублей покупали скот? - снова спросил хозяин.
- Да хорошо еще, если по шестьдесят! Вот видите, какой барыш. А как теперь придется покупать?.. Эх-хе-хе! Пропали наши головы, совсем пропали!жаловался Колесник.
- Ну, а там, может, таксу прибавят.
- Пока прибавят, останешься в одной рубашке. Нет уж, Антон Петрович, вы наш заступник, вы наш благодетель: похлопочите уж за нас.
- Да разве это от меня зависит? Городской голова сам назначает цену... А я? Мне что? Мое дело маленькое: велят делать - ну я и делаю.
- Голова - головой, а вы там всему голова! Ей-богу, правду говорю, Антон Петрович! Ей-богу, не вру!.. Уважьте... смилуйтесь... А мы вам какого угодно мяса, даром... сколько хотите!..
Ишь куда они забрались - в холодок! - воскликнул Кныш, выходя на крыльцо.- А мы с капитаном по всем комнатам ищем; хорошо, Пистина Ивановна показала.
Антон Петрович подал Кнышу руку, поздоровался с ним и, пододвинувшись, освободил гостю место около себя... Колесник привстал.
- Присаживайтесь. Где же капитан? - спросил хозяин.
- Там он,- кивнул на комнаты Кныш.- А вы все чаек попиваете?
- Да так, прохлаждаемся. Ну и парит! Вот мы с ним вышли на свежий воздух.
- А тут у вас хорошо: садик, цветы у крыльца. Это уж, видно, Пистина Ивановна любит этим делом заниматься? - спрашивает Кныш.
- Все понемножку. А что же это капитан там делает? Капитан! Капитан! позвал хозяин.
- Иду! - раздался густой охрипший голос, и в дверях показался Селезнев; смуглый, высоченный, он выступал, как индюк, и чуть было не ударился головой о притолоку, да вовремя пригнул голову.
- Как? - крикнул он, подавая хозяину руку.- Еще не готово?
- Что не готово? - спросил хозяин.
- Как что? Зеленого поля нет! - И Селезнев так махнул рукой, что угодил Колеснику в голову. Широкое красное лицо Колесника расплылось в улыбку, и он отодвинулся.
- Извините,- буркнул Селезнев, боком поклонившись Колеснику.
- А чаю? Чаю! - раздался позади них певучий женский голос, и на крыльце показалась белокурая дамочка, среднего роста, с голубыми глазами, прямым тонким носиком и свежим румянцем на щеках.
- Можно. Можно и чаю. Только что это за порядок, Пистина Ивановна? лебезил капитан, увиваясь около нее.- Уж не знаю, когда и карты держал в руках. Пойду, думаю, к нему; а вот и у него ничего нету.
