Песня имен - Норман Лебрехт
— От чего?
— Ну… ты понимаешь… — неопределенно протянул он.
Я не понимал, но не мог в этом сознаться. Наверное, он имел в виду игорные дела и проституток, чувство вины от того, что жив, страшные сны. Я был озабочен темой своей диссертации и не очень заинтересовался его эскапистской фантазией. Мне хотелось утвердиться в независимости своего ума. У него не было права вторгаться в мои мысли вот так, ни с того ни с сего. Я был его другом, а не агентом — пока еще, во всяком случае. Не обязан я погружаться в его проблемы по первому требованию.
Надо ли было отнестись к его словам с полным вниманием? Заставить его высказаться подробнее? Помочь ему одолеть приступ неуверенности? Упущение мучило меня многие бессонные годы.
В конце первого курса мы оба получили исследовательские гранты, и глава Сент-Джонса за бокалом сухого хереса сказал, что мне выделена стипендия. Я, наверное, зарделся от удовольствия. Пока мои бывшие одноклассники занимались шагистикой и экономили продовольственные купоны, чтобы купить дешевой выпивки, я приобщился к ученому миру и сакраментальным благам преподавательской столовой. Это был билет в привилегированную жизнь. Я мог составить себе имя как ученый, стать авторитетом по какому-нибудь периоду истории, между делом передавая знания благодарным поколениям подмастерий. Но меня не соблазнит оранжевое подмигивание колледжа, пока Довидл, получивший подобное предложение, не даст своего согласия.
— Ну, что ты думаешь? — спросил я.
— Спешить некуда, — лениво произнес он. — У нас в запасе года два до этого тяжкого дела — принимать решение.
— Увязаешь в «Детском часе»?
— В нем есть свои прелести. — Довидл подмигнул с намеком, что удостоен благосклонности какой-то ученой девицы из Гертон-колледжа. Так или иначе, он расстался со звездными соблазнами без моего вмешательства.
В остальном ничто не изменилось: я оставался хвостом его кометы и последую туда, где ему предстоит блеснуть. Вдвоем мы померимся силами с миром, как он меня и заверял. Поэтому за неделю до Рождества 1949 года, когда я, вернувшись домой на Бленхейм-Террас, услышал, что он играет Баха со страстью, какой не слышно было с окончания войны, меня охватило беспокойство.
— Что происходит? — спросил я, ввалившись в его комнату.
— Взялся за скрипку. — Он ухмыльнулся.
— Это я слышу. С чего вдруг?
— Деньги понадобились. — Он криво положил Гваданьини в футляр и лихо закурил сигарету из экзотической пачки.
— У тебя неприятности? — спросил я с дрожью в голосе.
— Не такие, чтоб не мог справиться.
— То есть?
— Пара неудачных ночей за рулеткой. То ли неправильно рассчитал метод, то ли там мудрили с колесом. Не могу понять. Один раз я подумал, что мне в стакан чего-то подмешали — я не мог сосредоточиться. Может, кто-то решил, что я слишком много выигрываю.
— Сколько?
— Ну, четыре тысячи у меня заначены. Но я должен мальтийским ребятам шесть, и процент зверский — пятьдесят процентов в месяц. Пока что ведут себя сносно, но испытывать их терпение не хочется. Время от времени даю им тысчонку, как будто снова стал выигрывать, — а там или скрипкой заработаю пару косых, или метод мой в рулетке опять заработает.
Словечки его встревожили меня не меньше, чем сама ситуация. Кто эти мальтийцы и как он может небрежно бросаться «косыми», которых хватило бы на гоночный автомобиль? Я почувствовал себя посторонним, непосвященным. Неприглядная сторона его вырисовывалась зловеще.
— Ты можешь выпутаться из этого.
— Как? — фыркнул он.
— Уезжай в Израиль. Там тебя мальтийцы не достанут.
— Да брось, — сказал он. — Исключено. Последнее, что там нужно, — кормить еще одного скрипача. И очень пригожусь им как новый Эйнштейн, если с простой теорией вероятностей не могу управиться против жульнического колеса. Нет, возвращаюсь к музыке, и надо, чтобы ты помог мне побыстрее разобрать партитуры. Сибелиуса никогда не пробовал?
Он еще ни разу не посмотрел мне в глаза, и лицо у него было не бледное, а подозрительно серое.
— Это еще не все, да? — не отставал я.
Он кашлянул два раза и опять закурил турецкую сигарету.
— Говори.
— На прошлой неделе, — сказал он, — мне пришлось поехать в лабораторию в Эпсоме, посмотреть эксперимент с расщеплением ядер. По дороге обратно я вспомнил, что где-то поблизости, в польской больнице Йозеф Хассид лежит. Я не видел его с тех пор, как нас познакомили у Флеша, и подумал, может, ему приятно будет увидеть дружеское лицо, ландсмана[56]? Отец его, я слышал, умер, несчастный, от рака. Я нашел больницу и попросил пустить к нему. Блондинка в приемной нехорошо на меня посмотрела, но несколько слов на уличном польском открыли мне дорогу в палату. Не знаю, чего я ожидал. Я запомнил хмурого молодого гения, все было при нем: тепло и ясность, легкость и серьезность, техническое мастерство и самообладание — все, что надо для чертовой скрипки. Он мог бы переиграть Крейслера, Хейфеца, Иду, любого из нас. Потом он сошел с ума, избил отца и угодил в этот застенок, где его пользуют электрошоком и инсулиновой комой до завтрака. Он сидел, Мотл, в белой палате с решеткой на окне. Да — еще распятие на стенке, и больше не на чем остановить глаз. Качался взад-вперед, бормотал какие-то слоги, и его волшебные пальцы без толку теребили пуговицу пижамы. Я поздоровался с ним по-английски, потом по-польски, он не ответил. Меня предупредили, чтобы я не заговаривал о его отце и о родственниках, погибших в Польше. Блондинка из приемной стояла в дверях, готовая позвать на помощь, если он на меня набросится. Я не знал, что делать. Просто хотел зарегистрироваться в его сознании — сколько осталось от него после лечения шоками. На тумбочке лежала дешевая губная гармошка, вроде той, что была у бродяги… Кевина, так вроде его звали? Я протянул к ней руку. Он схватил ее сам, поднес ко рту и стал вдыхать и выдыхать через нее — бессмысленные звуки. Я вспомнил его пластинку с мелодией Дворжака и внутренне заплакал о потерянном.
Я хотел как-то достучаться до него. Попробовал на идише, маме лошн — материнском языке. Сказал: «Йосл, ви гейтc»[57]. Он посмотрел на меня как кролик, попавший ногой в силок. И прошептал: «Ароис фин данет, саконос нефошос» — уходи отсюда, твоя жизнь в опасности.
«Фин вус?» — я спросил — от чего? Но он больше ничего не сказал, только качался и подвывал на гармошке. Он не намного старше нас, Мотл, ему двадцать шесть от силы, но сгорбился,
