Я не прощаюсь - Хан Ган
Опознать того человека я хотела с помощью скелета. Сначала я показала фотографию раскопочной команде – хотела начать с того места, где сохранились кости и резиновая обувь. Тогда же я услышала, что примерно с пятьюдесятью из ста лежащих там скелетов собираются провести генетический тест, и я подумала, что, возможно, тот самый скелет окажется среди этих пятидесяти. А после можно будет и интервью взять у родственников этого человека.
Но перед этим я собиралась взять интервью у мамы, так что я привезла с собой оборудование. Хотела начать фильм с простых вопросов – как в этом году зимний урожай, лучше ли ей спится, чем раньше. Я не хотела показывать маму в фильме. Думала снять только заправленные за уши её волосы, затылок и руки. За весь фильм полностью показать её я хотела лишь один раз – лежащую на боку на своём ватном матрасе, под которым дремал заржавевший лобзик.
Утром, сойдя с самолёта, я села в автобус, а когда приехала домой, ещё даже не пробил полдень.
Мама тогда ушла в деревню помогать со сбором урожая нового сорта мандаринов и возвращалась только к вечеру, так что к запланированному на следующий день интервью я подготовилась сама. Выбрала подходящее место и поставила стул – у белой стены склада. Поставила камеру и микрофон, присела на стул и заговорила, чтобы протестировать звук и картинку.
Тогда я не думала об отце и пещерах. И, в принципе, обычно об этом я не вспоминала. Не знаю, почему начала тогда об этом говорить. Я не могла остановиться, но и спокойно, подобно текущей воде, продолжать не могла. У той стены я хотела лишь проверить установленное оборудование, однако в итоге я потратила на это всё время – я продолжала говорить.
Пытаясь той ночью уснуть, я поняла, что планировала несколько иное. На утро маме я ни слова не сказала об интервью, налепила камеру на лоб и отправилась в ту деревню. Я тебе раньше о ней рассказывала, помнишь? Заброшенная деревня за ручьём.
Я росла совсем рядом, часто ходила к берегу той высохшей речки, но пересекла её тогда впервые. Вопреки моим ожиданиям, в деревне совсем не осталось каменных ограждений. Но даже без них чётко были видны и дороги, и дома – потому что только у них не росли деревья. Протискивавшиеся через узкие улочки строения выглядели уютно. За несколькими из них были бамбуковые заросли, верхушки бамбука бесконечно тянулись к небу – для тех пор такие хозяйства считались крупными.
Найти там дом отца было невозможно.
Ведь у меня не было ни адреса, ни какого-либо ориентира.
Я даже не слышала, где примерно он находился или какого он был размера.
* * *
Во дворе что-то упало от ветра, и послышался глухой лязг металла. Наверное, это лопата, которую я оставила у двери в мастерскую. Будто бы реагируя на этот звук, восковые капли устремились вниз по свече, напоминая толстые бусинки.
Чем сильнее становился ветер, тем неистовее колыхалось пламя свечи. Словно между потолком и пламенем было невидимое нечто, до которого пламя рьяно пыталось дотянуться, желая это невидимое нечто разрушить. Через такое огниво можно прогнать не только один палец, но и всю руку.
По всему дому громыхали оконные рамы. Тогда я подумала о том, что осевший на ветках дерева во дворе снег разметает ветер, и похожие на листья папоротника ветки запляшут вновь. А распростёршиеся за внешней дверью мастерской толстые деревья в лесу стряхнут снежный покров и распрямятся.
* * *
В том году отцу было девятнадцать лет.
У него было три младших сестры и младший брат – по возрасту от двенадцати до грудного – но души не чаял он именно в сестрёнке, что родилась в начале того года. Даже имя ей придумал он – Ынён – отговаривал дедушку (тот хотел назвать её Сунён вслед за другими – Хагён, Сугён, Джинён, Хиён). «Она ведь и так хрупкая, нежная, что, если из-за этого имени она вырастет ещё более хрупкой?[35]»
Бабушка подарила отцу джемпер со стёгаными краями, чтобы тот не мёрз и надевал его поверх зимней школьной формы. Он рассказывал, как во время студенческой забастовки весной он для экономии коммунальных плат прятал сестрёнку под свой джемпер, а потом показывал её волосатую макушку. Говорил, что таскал её с собой, чтобы при виде вытягивающихся её крошечных ручек к его воротнику все девушки восторгались. Бабушка хотела ему запретить – боялась, что тот её уронит – но он уверял, что будет крепко её обнимать и такого не произойдёт. И что даже если он почувствует, что падает, обязательно упадёт на спину, чтобы не ушибить сестру.
Из тех, кто жил на горе, полиция и военные могли подозревать в связях с отрядом трёхсот вооружённых людей только старших сыновей, поэтому бабушка с дедушкой беспокоились только за отца. Быстро разносился слух, что полицейские, прибывшие с севера страны, врывались в каждую деревню и забирали молодых парней и что эта практика приносила свои плоды. Дедушке рассказали, что в полицейских участках работали те первоклассные сыщики, которые ещё во времена Японской империи принимали участие в повстанческом движении[36], и они пользовались теми же практиками, что и до освобождения Кореи, поэтому некоторые парни молодыми из участков не возвращались. Тогда дедушка сказал отцу одному идти в пещеры и спрятаться там. В пещере он днём зажигал керосиновую лампу и читал книги – тогда он мечтал после того, как всё закончится, поехать в Сеул и попробовать поступить в университет. Ближе к вечеру он тушил лампу, чтобы свет не просачивался наружу, и просто выжидал. Ближе к полуночи он возвращался домой – закусывал там остывшим рисом, немного дремал, а перед рассветом, взяв с собой три-четыре варёные картофелины и завёрнутую в бумажку щепотку соли, шёл обратно в пещеру.
Той ноябрьской ночью отец, как обычно, возвращался из пещеры домой. Когда он пересекал пересохшую речку, послышался звук свистка, и в миг вокруг всё заполыхало – начали жечь дома.
Он сразу же инстинктивно понял, что нельзя никуда идти. Прячась в бамбуковой роще у берега речки, отец услышал семь выстрелов, они донеслись со стороны деревни. Потом он увидел, как свистя в свистки, военные вели куда-то людей. Отец видел их только издалека, но
