Отражения - Виктория Яновна Левина
Ещё одна девочка в комнате – Лариса. Она из Чечни. Из тех семей, которые до сих пор стоят там «у руля»… Те дни, когда прилетали её многочисленные родственники (до десяти человек!), превращали нашу жизнь в комнате – в вокзальный ад! Они устраивались спать на полу «вповалку» и до утра разговаривали на своём гортанном наречии… Я в такие дни предпочитала уезжать к моей московской подруге Галке и жила по нескольку дней у моих «московских родителей».
Лариса с гордостью рассказывала нам о культурных ценностях своего народа, презрительно кривя при этом свои тонкие и злые губы на пьянство и нечистоплотность остальных наций, однако в верные пажи и слуги выбрала русского мальчика Юру, который приходил в нашу комнату по вечерам – сделать мас-сажик на узенькой Ларискиной спинке и помочь с учёбой этой непробиваемо-глупой дуре! Её я в подруги тоже не могла записать – я тогда ещё не умела быть толерантной…
– Юра, к ноге! – смеялась Лариска, и добрейший увалень Юрка, отчисленный с первого же курса и поступивший на службу в московскую милицию «для прописки», выполнял все команды своей королевы и был её приближённым ради той же прописки…
А верной подругой моей стала рыжеволосая Галя – дочка греческих политических эмигрантов, воспитанная бабушкой – смотрительницей Пушкинского музея в подмосковном Захарово. Это была восхитительная и верная дружба, пронизанная преданностью и чистым бескорыстием, как бывает только в юности!
– Гела! – так я звала свою Галю-гречанку, – пойдём завтра на «Форнарину»?
«Форнарина» – это картина, которую я отыскала в Музее изобразительных искусств им Пушкина, и которая оказывала на меня какое-то магическое воздействие… Я могла простаивать перед ней часами. И водила смотреть на неё всех моих друзей – и Толика, и Гелу, и Олечку, и Валечку с Людой – девочек из другой комнаты, с которыми я дружила.
2015 год, Москва, мой творческий вечер в одном из музеев, организованный литературным обществом. Я волнуюсь до слёз перед выходом на подиум! Едва различаю лица. В зале во втором ряду – мои «девчонки» из общежития, Валюшка, Оля, Люда… Ревут вместе со мной. Сорок лет. Ничуть не изменились. Такие же милые, красивые, живые, настоящие!
– А помнишь, как ты нас водила «на Форнарину»? А концерты?
Ах, какой подарок судьбы! Помню, конечно, помню, мои хорошие! И «Форнарину», и бесконечные стояния в очередях на распродаже билетов в театры – «стоячки» (давали по шесть билетов в одни руки…) Однажды удалось купить билеты на «Кармен-сюиту» с Майей Плисецкой…
Сердце билось у горла, пальцы, вцепившиеся в бордюр, побелели от напряжения. Видно плохо – места наверху, колонна мешает видеть всё происходящее на сцене… Но всё это не мешает главному – умирать вместе с Кармен на сцене под музыку Бизе-Щедрина и видеть божественную Майю!
– Что-то она сегодня не в ударе! – слышится рядом за колонной.
Гневно оборачиваюсь: там сидят наши же «бауманцы», завсегдатаи галёрок, научившиеся «выбивать» билеты в «стоячках», пресытившись лучшими спектаклями Москвы… Позавидовала поневоле и вернулась к священнодействию на сцене. Я ещё не умела быть циничной.
Я тогда не умела ходить по‐московски,
ни общаться, ни ездить, ни пить, ни курить…
Чтобы спрятать акцент, говорила по‐польски,
да и было о чём ли со мной говорить?
Молодая дурёха в зауженной юбке.
Из достоинств немногих, пожалуй, – мозги.
Не спилась в кабаках, не пошла в проститутки
потому, что писала плохие стихи…
Потому, что в тулуп завернувшись по сменам,
заработав на хлеб и билеты рубли,
я бежала в концерты и грезила сценой…
галереи Москвы тоже были мои.
Кантиленной тропой с позолоченным прудом
я бродила, Блаватскую сунув в рюкзак,
Кантом бредила и, непонятно откуда, —
книгой Рериха, купленной за четвертак.
Всё – пределы Москвы. Всё отсюда – театры,
долгостой за билетами в зимнюю стынь…
Не оттуда ль глаза мои подслеповаты,
не оттуда ль ментальность моя – монастырь?
Я приеду. Пройду фейсконтроль на вокзале.
Я увижу Москву дорогую мою!
Отыщу «Форнарину» в карминовом зале
и, как прежде, всю жизнь перед ней постою…
Глава 6
Шальной судьбы моей моменты…
И уж если я пишу о первых годах своей учёбы в Бауманке, то я просто обязана описать, хотя бы частично, «вольности» нашей студенческой жизни! Ведь не просто же так телефонный номер моего папки хранился в ящике стола замдекана факультета! Иногда на этот номер звонили, чтобы сообщить не только о прекрасной учёбе его любимой доченьки…
И вот ещё что: когда папку спрашивали, сколько он заплатил за мои успешные вступительные экзамены, он, улыбнувшись своими лучистыми, с хитринкой, глазами, любил говорить:
– Пять копеек (столько тогда стоил междугородний конверт), когда писал письмо Тяжельникову! – и победоносно смотрел на своих оппонентов.
Об этой истории с письмом я писала в первых главах. Так вот: это не совсем так, не точно. Ещё были междугородние телефонные переговоры со Строчкиным (Строкин Анатолий Андреевич, мой куратор курса, замдекана) каждый раз, когда меня «заносило». А «заносило» меня часто.
Посредине ободранной, сто лет не ремонтированной комнаты студенческого общежития на Лефортовском валу, кроме меня и Гелки, моей прекрасной «гречанки», жили крысы… бесчисленное множество! Они изводили нас своим писком из встроенных деревянных шкафчиков по ночам! В этих шкафчиках любая одёжка, любая книжка, ненароком оставленная и беспечно забытая, через несколько дней превращалась в изъеденную крысами труху, как мой «Оксфордский словарь английского языка», который я привезла из дома.
– Давай разведём костёр! – в одну из таких ночей пришла нам в голову конструктивная мысль.
Костёр был разведен на жаровне, взятой на кухне. Сжигалось в нём что-то, чего было не жалко. Всю ночь у этого спасительного костра читались стихи… А Гела потом танцевала вместе с языками пламени… Это было так красиво! Выдало нас предательское дымовое пятно на потолке прямо над костром. Тогда же и прозвучал первый телефонный звонок папке.
На фоне проступков других студентов, разведение костра в комнате показалось деканату незначительным, и инцидент ограничился выговором с предупреждением. А в других комнатах, случалось, и пили, и в покер резались днями напролёт… «Общага», одним словом.
– Слышала, Ланку отчисляют? Воровала бельё с верёвок у девочек на этаже.
Лана, белокурая
