Он уже идет - Яков Шехтер
– Ты приносишь мне святую гостию из костела и сердце своего трехлетнего сына, а я списываю долг и дарю тебе сто золотых. Да-да, не смотри на меня так. Если ты не вернешь деньги, я заберу твою хибару и все хозяйство, а тебя вместе с семьей выброшу на улицу. Твои взрослые дочери, чтоб не умереть с голоду, пойдут на панель, а трехлетний ребенок все равно умрет, не выдержав голода и скитаний. На сто золотых ты устроишься, начнешь новую жизнь и родишь себе еще сына, а то и двоих. Дурная работа нехитрая, а жена твоя еще в соку.
Крестьянин принялся умолять колдуна, в ногах валялся, слезы горькие лил, только тот ни в какую. Или гостию и сердце – или немедленно весь долг до гроша. Понял бедолага, что деваться некуда, и согласился.
– Ух ты! – воскликнул Моравский. – Неужели сына родного загубил?
– Гостию из костела украсть было несложно, – отозвалась пани Эмилия. – А вместо сына он зарезал поросенка и принес Мареку его сердце. У нас в деревне говорили, будто внутренности свиньи и человека похожи. Я сама никогда не видела ни тех ни других, но так рассказывали.
Из сердца и святой гостии колдун изготовил снадобье и насыпал во все колодцы деревни. Он думал, что начнется эпидемия, мор, но вышло по-другому. Свиньи, приходящие на водопой, начали дохнуть. Крестьяне быстро сообразили, что дело нечисто, перестали поить животных из колодцев, и падеж прекратился.
– Славная байка, – расхохотался пан Анджей. – За хороший конец можно и выпить!
Он встал, подошел к столику, на котором лакей оставил графинчик с водкой, и осушил еще один фужер.
– Извини, дорогая, но эту историю я уже слышал. Правда, немного в другом виде. Жид-колдун захотел отравить поляков Познани. Но не обычным ядом, дело бы скоро раскрыли, а так, чтобы никто не догадался. Разумеется, на жизнь колдун зарабатывал ростовщичеством, как и многие из его племени.
И был у жида должник, тоже увязший по уши, а у того – грудной младенец. Только не сердце ребенка колдун потребовал, а стакан грудного молока, которым жена католика младенца выкармливала. Получив молоко, колдун пробрался в полночь на центральную площадь Познани, где на виселице болтался казненный днем вор. Снял повешенного, расколол ему череп и залил молоко. Прислушался, а оттуда донеслось свиное хрюканье.
– Ох, меня обманули, – застонал жид, – меня обманули!
Но делать уже нечего, пришлось убраться восвояси. А следующим утром все свиньи Познани сбежались под виселицу и стали рвать друг друга на части. Представь себе, что вместо свиней на площадь прибежали бы честные католики… Да они бы поубивали друг друга!
Эмилия улыбнулась:
– Анджей, неужели ты веришь в эти сказки?
– Но ты же веришь в свои!
– Ты просто не дослушал меня до конца. Этот колдун потом сделал, уж не знаю из чего, другое снадобье – и началась страшная эпидемия. Все умирали: и поляки, и русины, и евреи. Кроме одной семьи.
Много лет назад через нашу деревню проезжал цадик из Лежайска. Из его коляски выпала какая-то книга, но никто не заметил пропажи. Книгу подобрал игравший на улице еврейский мальчик, по имени Пинхус. Он не подозревал, что ее потерял цадик, но бежал почти час за коляской, пытаясь вернуть пропажу. Кони шли резво, и Пинхус никак не мог догнать путников, пока те не остановились у речки. Цадик взял книгу и спросил мальчика, где он ее нашел. Тот ответил. Цадик погладил Пинхуса по голове и благословил, чтобы его дети никогда не болели.
Мальчику тогда это показалось странным, он сам еще был ребенком, но про благословение цадика никогда не забывал. Прошли годы, Пинхус вырос, женился, завел семью. И тогда все увидели, что слова праведника сбылись. Ни один ребенок в семье Пинхуса ни разу не заболел. Ничем, даже насморком.
Когда началась эпидемия, родители одного из заболевших детей сообразили отнести его Пинхусу и попросили усыновить. И что ты думаешь, на второй день ребенок выздоровел. Слух об этом мгновенно разнесся по деревне, и родители всех заболевших детей принесли их в ту семью. Во дворе немедленно возвели шалаш, как продолжение дома, и в него уложили заболевших. Пинхус с женой ухаживали за ними, точно за своими собственными детьми, и те стали поправляться один за другим.
И тут заболела я. Моя мать, недолго думая, положила меня на коляску, отвезла к Пинхусу и попросила удочерить, как остальных заболевших. Но тот отказался, ведь я была католичкой, из старинного шляхетского рода, а вовсе не еврейкой. Мама стала его умолять, просить о спасении, а он ни в какую: не можем удочерить, она не еврейка. Так сделайте ее еврейкой, сказала мама. Не знаю как, не знаю что, но они провели какую-то процедуру. Я ничего не помню, маленькой была, да и в жару, но мама рассказывала. В общем, Анджей, положили меня в шалаш к другим детям, моим названым братьям и сестрам, и через день я выздоровела.
Мама, конечно, сразу забрала меня в поместье, и больше я никогда не видела ни Пинхуса, ни его семьи. Знаю только, что много-много лет подряд отец каждую осень, перед началом еврейских праздников, отправлял Пинхусу полную телегу всяких подарков.
Моравский несколько минут молчал, поглаживая усы, потом воскликнул:
– Так что, из-за этой истории я должен мириться с воровством?
– Не мирись, – мягко ответила пани Эмилия, – но и не свирепствуй. Предупреди виновных: что было, то было, но больше такого не должно происходить.
* * *
На следующий день после семейной беседы супругов Моравских Залман был доставлен к пану Анджею. Два гайдука вломились утром в его дом и велели немедленно собираться. Залман сидел за столом, завтракая после молитвы.
– А для чего пан Моравский хочет меня видеть? – спросил он спокойным голосом человека, не чувствующего за собой ни малейшей вины.
– Цыц! – рявкнул один из гайдуков. – Язык не распускай. Велено явиться. Встал и пошел! Ну?
В качестве подкрепления своего довода он поднял нагайку и со свистом ударил по столу. Тарелка разлетелась вдребезги, и кусочки каши перепачкали одежду Залмана. Броха стояла белее стены. Она сразу поняла, в чем дело, и надеялась лишь на то, что открытость и прямота ничего не знающего мужа может их спасти.
Несмотря на обещание не свирепствовать, пан навалился на Залмана, как медведь на улей с медом. Однако,
