Соль неба - Андрей Маркович Максимов
– Ну, есть, – ответил забавинец, удивляясь незначительности вопроса.
– И Москва, положим, есть?
– И Москва есть, – ухмыльнулся забавинец, понимая, что его подлавливают, но не очень понимая, как именно.
– И Забавино есть, и Москва есть. А вот забавинскому муравью ты это сможешь объяснить? Как муравью из Забавино растолковать, что где-то имеется Москва? Невозможное дело! Он же по-человечески думать не умеет, вот ты и бессилен. Получается, что и Москва есть, и Забавино существует, а муравью ты этого не втолкуешь никогда. Да что там! Ты муравью с окраины забавинской не объяснишь, где центр. Понимаешь, какое дело? И вот когда мы удивляемся промыслу Божьему, не понимая его, разве не такие же мы, точно муравьи малые?
И забавинец пошел размышлять о таинственной неясности жизни с Богом, о чем не думал до этого момента никогда. Мысли эти представлялись ему не только важными и даже в какой-то мере возвышающими его сходящую на нет личность, но и весьма интересными. Житель Забавино начинал осознавать: жизнь-то, оказывается, существует… То есть не просто некое неясное бытие по инерции, а вот именно – Жизнь с какими-то своими таинственными законами и закрученностями. Понять их до конца не представляется, разумеется, возможным, но предаваться размышлениям о них есть занятие полезное, нужное, и – да! да! да! – возвышающее личность, которая, может, и не до конца самого на нет сошла и вполне еще способна возродиться.
Было бы заблуждением утверждать, будто бы так рассуждали все жители города. Некоторые, например, вообще не понимали этого, как им казалось, нелепого занятия «рассуждать о жизни». Они привыкли к тому, что жизнь – это ветер, который несет тебя, неприятно задувая во все открытые части твоего существа, но тратить свои мозги на раздумья по этому поводу абсолютно бессмысленно, потому что так повелось издревле, а тут еще зарплаты не хватает, да и дети выросли, и надо их куда-то определять учиться…
Другие же приняли идею Бога сразу и накрепко. Словно она летала в воздухе всегда, незамеченная, а тут на нее указали, словно познакомили с ней. Так бывает, например, когда узнаешь нового человека, а он вдруг оказывается таким понятным и близким, что тебе начинает казаться, будто ты знал его всю свою жизнь, и ты уже не просто не понимаешь, как без него теперь жить, но тебе абсолютно неназойливо и спокойно представляется, будто вы жили вместе всегда.
Если с вопросом о Боге все было не очень понятно и мнения по этому поводу весьма разнились, то к тому, что в городе есть Храм, не все, разумеется, но очень многие люди привыкли легко и незамысловато. Мысль о том, что в человеке существует не только плоть, но и дух, который тоже требует, чтобы на него обратили внимание, прижилась быстро и естественно. Может, это произошло потому, что забавинцы поняли: они и раньше нет-нет да и волновались проблемами духа, только не знали, что эти проблемы имеют столь красивое название.
И прежде забавинцы догадывались, что даже в нынешнем мире не все вопросы решаются деньгами, только не знали до поры, что эти деньгами не решаемые проблемы называют так красиво и складно: проблемы духа.
А ведь и любили, и дружили, и детей воспитывали, и с престарелыми родителями ругались – мирились, и все это не просто давалось, бывало, незнамо что порождали эти человеческие связи, а вот побеседовать про это, с деньгами не связанное, было совсем не с кем. С друзьями – если кто сумел ими обзавестись вопреки суете жизни – неловко: у тех своих бед-забот хватает. С коллегами – тем более. В мэрию, понятно, с этим не пойдешь. Мэрия – она вот именно плотью забавинцев была занята, старалась облегчить этой человеческой плоти противостояние житейским бурям. Кроме того, всякий забавинец понимал: кроме организации забавинской жизни, было у мэрии очень много разных, не до конца, правда, ясных, но, очевидно, очень важных дел.
Каждый забавинец знал историю про то, как однажды местный житель встретил мэра, который шел стройку осматривать. Охрана попыталась его к главе города не подпустить, но Дорожный разрешил, быстро рассудив, что нынче такие времена, когда общение с народом приветствуется.
О многом хотел спросить забавинец большого начальника! И претензии думал высказать, и, конечно, совет дать, даже несколько, как надо городом управлять, чтобы все еще более правильно получалось.
Но, упершись взглядом в глаза Дорожного, забавинец с некоторым даже ужасом осознал: не знает он, как начать разговор. Ну, не было у него опыта общения с таким начальством, не понимал он: с мэром надо так же разговаривать, как со всеми, или же как-то по-другому.
Испуганный житель спросил по-привычному:
– Здрасте, Сергей Иванович, как дела?
Мэр посмотрел на забавинца подозрительно и ответил:
– Мои дела – жизнь города.
Вот тебе, пожалуйста, и вся беседа.
А тут – Храм. Два священника в одеждах непривычных, но красивых. И как не подойдешь к ним – непременно поговорят обстоятельно. Даже если совсем уж приспичит и в дом постучишь– не выгонят, беседу подарят непременно. Школу опять же открыли, где отвечают на совсем уж неясные и даже таинственные вопросы.
Не все ж к плохому привыкать? Иногда надо и к хорошему. Вот забавинцы и привыкли.
В тот день отец Тимофей вернулся из Храма совсем не в настроении. Обедал один: отец Константин от еды отказался, схватил бутерброд и пошел в свою комнату футболом жизнь успокаивать.
Смурное настроение настоятеля Ариадна почувствовала сразу, но лишних вопросов не задавала. Живя в Забавино, Ариадна поняла: лишние вопросы – это все, которые не касаются чего-то самого главного в жизни. А поскольку она еще не совсем разобралась, где главное, а где нет, – старалась вообще спрашивать как можно меньше.
Отец Тимофей заговорил сам. Точнее, даже не заговорил, а забурчал:
– Нет, что делают, а? Что делают? Стыдобища-то какая! И глупость! Ведь хотят, поди, как лучше, а получается стыдобища! Глупость человеческая она опасней злобы: злоба – та сразу видна, а глупость таится, подлая, прикидывается… Да кем только не прикидывается…
Ариадна ничего не поняла, но расстроилась из-за печального волнения отца Тимофея. Опять же ни о чем не спросила, рассудив: захочет – сам расскажет, а нет – так и чего понапрасну воздух словами колебать?
Удивительно: в той, московской, жизни она языком молола много, бесконечно. Казалось, если ты молчишь, тебя никто и не заметит, получится, что тебя как бы и нет. А в Забавино чем меньше говорила – тем наполненней представлялась жизнь.
Отец Тимофей поднял на
