На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Ощупав себя, она убедилась, что ремни расстегнуты. Теперь надо было подкараулить момент, когда выйдет соседка по палате, ухватиться покрепче за стойки и подняться. Если удержится в этом положении — отбросить одеяло, спустить с кровати одну ногу, потом вторую и, храбро глядя на аспарагус на подоконнике, ступить на пол. Главное — ступить! И выпрямиться, а там можно думать об остальном!
Так она и сделала. Никогда не предполагала, что будет ликовать, ощущая, что держится на ногах, что голова не кружится и можно сделать первый шаг…
Первый шаг! Мать ей рассказывала, как в свое время она стояла, вцепившись в прутья детской кроватки и, широко расставив ножки, охваченная неудержимым желанием пройти по ковру, сосредоточенно разогнула пальчики один за другим, кроме большого, оглядела огромную, притихшую в ожидании комнату, и отпустила руку. Она покачнулась, выгнула спинку, запрокинула головку и засеменила прямо вперед, к застекленному шкафу.
Несмотря на строгие запреты врачей, к обеду Елица добралась до своей одежды, сбросила больничный халат и побежала в хирургическое отделение. Начались ее долгие дежурства у постели Нягола, которые не смог отменить и сам главврач. Очень быстро она изучила все данные о состоянии дяди, все доступные ей анализы, лекарства, проце ~ дуры. Перезнакомилась со всеми врачами, сестра-ми и столичными консультантами, а застав шефа больницы за телефонным разговором с Весо, в конце концов отняла у него трубку.
С Няголом она переговаривалась взглядами, садилась у его постели, и безотрывно с фанатичным упорством глядела на его страшно исхудавшее» неузнаваемо изменившееся лицо, чего она просто не замечала. Бывали минуты, когда оно будто распадалось на отдельные черты — линию бровей, очертания носа, подбородка. Охваченная своими мыслями Елица не замечала и этого — она видела перед собой воображаемого Нягола, прежнего, Потом все возвращалось на свои места, черты его лица становились знакомыми, и на нее смотрел прежний Нягол, который уже мог слабо улыбнуться… «Девочка моя, — слетало с пересохших губ. — Ну что, еще поработаем на винограднике?» Елица до боли сжимала ему руку, а Нягол тихо продолжал: «Отцу с матерью ничего не сообщайте, погодите немного. Марге тоже…» — «Тебе нельзя говорить», — увещевала его Елица, но Нягол спрашивал, действительно ли живы Гроздан и остальные, и верно ли, что Еньо застрелился. Елица говорила, что Гроздан и другие вне опасности, как и он сам, в это вопросе врачи единодушны.
Нягол закрывал глаза и с наслаждением слушал ее шепоток: «Дядя Весо звонит через день и собирается скоро приехать. Он тебе настоящий друг, дя дя… Если бы ты знал, сколько народу хочет тебя видеть — из села, из города, но только никого не пускают, тут очень строго, даже дядю Мальо с Иванкой не пускают. Они, бедные, сидят внизу и ждут. Мы вес собираемся дома, приходит Диньо, Мина…» «Кто?» — удивленно спрашивал Нягол, и Елица объясняла, что Диньо заходит после работы, приносит соки, расспрашивает о нем, а потом подолгу молчит. А Мина — моя новая подруга, вы с ней познакомились в клубе деятелей культуры. Нягол вспомнил: Мина, девушка-мим, с которой он танцевал до того, как черноволосая затащила его в свое воронье гнездо…
В палату заглядывала строгая сестра, и Елица поспешно уходила.
Теодор явился в больницу прямо из аэропорта. Молва о несчастье уже разнеслась по столице и, переговорив по телефону с Иваном, Теодор бросился в аэропорт. В больнице его проводили к главврачу, который заверил, что опасность уже миновала, положением удалось овладеть, но товарищ Няголов все еще на системах. Теодор слушал и изо всех сил мял одну руку другой. Он попросил разрешения увидеться с Няголом. Врач позволил, лично проводил его в палату, и только по дороге сообразил, что Елица приходится дочерью Теодору, которому явно ничего не сообщили ни о происшествии с братом, ни о состоянии дочери. Странно, подумал он, поднимаясь по лестнице, а вслух объяснил: состояние Нягола таково, что его нельзя переутомлять и потому у него нельзя засиживаться, а в разговоре ни в коем случае не касаться пережитого. Значит, брат плох, сообразил Теодор.
И все же он не ожидал увидеть то, что открылось ему еще с порога: Нягол был неузнаваем. Он лежал с закрытыми глазами, закутанный простыней, и походил на мертвеца.
— Входите, входите! — нарочно повысил тон врач, видя, что Нягол не спит.
Больной открыл глаза.
— А — Тео! — тихо сказал он, и какое-то подобие улыбки тихо скользнуло по растрескавшимся пересохшим губам.
— Брат!
Он нащупал руку брата под простыней — рука была исхудавшая, одни кости. Это его сразило. Теодор безвольно опустился на краешек стула, врач это заметил и поддержал его:
— Как мы сегодня себя чувствуем, товарищ Няголов? — бодро спросил он, трогая лоб больного. Нягол пылал.
— Хорошо, доктор.
— Вижу, — сказал врач.
Братья посмотрели друг другу в глаза.
— Брат… — повторил потрясенный Теодор. — Как же так?
— Случается, Тео…
— А мы ничего не знали…
Теодор запнулся, и врач воспользовался паузой.
— У вас интересная и немного своенравная дочь, — сказал он. — Как белка шныряет по больнице.
— Да, да, — промолвил Теодор, — я останусь вместе с ней, мы будем заботиться…
— Не нужно, Тео, — Нягол с усилием улыбнулся — видишь, до чего довели меня заботы.
— Раз писатель шутит, значит, в мире все в порядке, — заключил главврач и взял Теодора под руку. — Пойдемте, профессор, больному нужно отдохнуть.
На пороге Теодор обернулся, братья махнули друг другу рукой. Из больницы Теодор направился к отчему дому.
Город плавал в полуденном мареве. Немного посвежевшая после ночной прохлады листва деревьев снова поникла. Дождя давно не было, машины поднимали полупрозрачные клубы пыли, витрины магазинов были словно припудрены. Теодор расслабил узел галстука: мало ему предстоящей встречи с Елицсй, так еще эта жара впридачу! Как они посмотрят друг другу в глаза, что скажут? С той минуты, когда ему сообщили о ранении Нягола, Теодор был как в лихорадке. Молва была противоречива, одни говорили, что Нягол в агонии, другие — что он умер от ран, и Теодор летел в родной город, раздавленный сознанием своей вины.
Дома он застал Елицу и незнакомую девушку с большими, пристально-зоркими глазами. Дочь покраснела от неожиданности, но взяла себя в руки и представила Мину. Теодор
