Виктор Широков - Вавилонская яма
Мне если что и помнится из раннего-раннего детства, так это заросли терна, где я бездумно лакомился ягодами, не помышляя о грядущей расплате и тернистом пути паломника и скитальца, а также помнится косой солнечный луч через всю детскую комнату, под которым закипала пузырьками даже иссохшая половая краска, в котором высвечивались свободно парящие в воздухе мириады пылинок, эдакая модель вселенной, а ведь это создатель всего сущего, мой прародитель в итоге благословлял меня своей золотой дланью на извлечение радости из любой самой грязной и неблагодарной работы. О, Зевс! Никому не смогу передоверить твои солнечные откровения, которые правдивее открывания вен..."
(Здесь зазвучал некстати ежевечерний стеклянный туш, совершилось очередное разлитие тюремной туши - Федор тушил свет точно по инструкции - в 23.00).
Х
- Бобэоми пелись губы, гзы-гзы-гзео пелась цепь. Впрочем, об этом мы кажется уже говорили намедни, - произнес Виктор Владимирович, сидя на краешке ложа, в ногах у Алкмеона. Своими крылышками он попеременно копался в наволочке, набитой словно куриным пухом обрывками бумаги, сплошь испещренными математическими формулами и стихотворными строчками. Алкмеон молча лежал, подтянув ноги, явно стесняясь возможного дурного запаха носков и смотрел на большого стеклянного паука, который спустился настолько низко, что походил на настольную лампу.
- А знаете, мил человек, наша администрация решила, что мы с вами, голубчик, делаем натуральный подкоп, намереваясь бежать из узилища? Вчера меня вызывал директор тюрьмы Родольф Нуреевич Косолапов (впрочем, это служебный псевдоним, он - прирожденный варвар, истинный ариец и зовут его на самом деле Генрих Генрихович Арьев, подчиненные же прозвали его Сахарным Немцем, потому что у него врожденный диабет, и он дня прожить не сможет без инсулина, самоукалывается трижды в день, а за год целый грузовик одноразовых шприцов переводит) и безапелляционно так мне и заявил, мол, мы все давно знаем, нам сексот Водченко в подробностях доложил, подкоп уже миновал фундамент, вот-вот подойдет к канализационному рву и тогда рванет, сточные воды пойдут не в Стикс, а прямиком в камеру Алкмеона, к вам то есть, и соответственно как ртуть в градуснике тяжелобольного дойдут до библиотеки, погубят все раритеты, а у меня на носу реституционные хлопоты, никакой Коль уже не спасет мой цоколь, никакой общегерманский ватерпруф не поможет от промокания. Нет, вы это бросьте (это он мне, понимаете), крылышками-то тут не махайте, хоть по системе Станиславского, ни за что не поверю. Увольте от применения к вам грубой силы, лучше сразу увольте меня с директорской должности, она у меня давно в печенках сидит. Я не Мельцин, за кресло не держусь. Вот такой монолог я выслушал и тут же был выпровожден без всякого намека на диалог.
Алкмеон продолжал смотреть на паука, обживающего стол с одного из углов, где уже мерцала его стеклянная монограмма.
- Нет, вы мне все-таки скажите, может вы действительно один бежать хотите, а меня решили бросить, как помеху, инвалида безрукого, так я еще-таки пригодиться могу.
С последними словами Виктор Владимирович подошел к столу, наклонился и внезапно, захватив зубами край столешницы, легко поднял деревянного монстра над собой. Стол парил в воздухе, как воздушный змей. Бедный стеклянный паук едва не разбился во время гимнастических манипуляций нардиста без помощи рук и чудом улепетнул опять при помощи своего хрустального канатика.
"Канатчикова дача, какая незадача, Канатчикова дача, украденная сдача", - пропел граммофончик в голове Алкмеона. - "Мир обезумел. Век действительно приближается в своему закономерному концу, но чужой конец ещё ближе. Где-то я уже точно читал про летающий в воздухе стол с вколоченной челюстью, или это был все-таки стул?"
- Виктор Владимирович, чудак-человек, да пожалейте вы свои зубы, если даже они у вас вставные. Помните историю: чекисты, получив телефонограмму "Анданте", решили, что это сов. секр. приказ аннулировать Данте и его сторонников, и таким образом лихо почикали дантистов почти подчистую.
Виктор Владимирович ничего не ответил, только глаза его покраснели и вспучились, полезли на лоб, как у лобстера, сваренного вкрутую. "Тоже мне Омар Хайям выискался", - мысленно сплюнул сквозь зубы Алкмеон и подхватил стол с другой стороны за растопыренные ножки обеими руками. Сообща стол вернулся на свое обычное место, но паук так и остался под потолком, не клюя на вернувшуюся приманку.
В дверь камеры заглянул отчего-то запыхавшийся Федор.
- Вы без меня не скучаете? Может, в картишки перекинемся? Мне тут необычайные картинки подарили, дамы - сплошь нимфетки, пальчики оближешь. Ну дак как?
И не дожидаясь ответа, бросил на стол колоду. Вместо ожидаемой тройки треф открывшаяся сверху карта оказалась пятеркой пик.
Виктор Владимирович, не говоря ни слова, не пикируясь с тюремщиком как допреж, отправился восвояси, шествую очевидно в камеру № 6. Федор снова предложил Алкмеону перекинуться в "очко" или на худой конец в "подкидного", но сообразив, что подшефный явно не в себе, забрал колоду и положил её бережно в форменный карман.
Дверь за безбородым картежником захлопнулась, и в глазке снова замелькали остриженные ресницы.
XI
Библиотека закрылась на переучет в ожидании канализационных вод. Больше ни книг, ни газет на дом не выдавалось. Алкмеон чувствовал, что развитие сюжета вступило в завершающую фазу. Если бы у него была семья, нежная или коварная супруга, безумные или благовоспитанные дети, то, конечно, любой мало-мальски образованный эпигон сумел бы продержаться положенные двадцать раундов в пандан Ха-Ха веку, но автор был явный слабак и инерции его заемного воображения, видимо, могло хватить только на половину идеального произведения. Что ж, каждый век имеет свое средневековье и вообще Средние века не худшее время для самосовершенствования. Кроме того, каждому претенденту на терновый венец положено всего двенадцать апостолов, ибо тринадцатый - непременно Иуда. Да и месяцев в году именно двенадцать и ни на один больше, иначе это был бы не год, а огород, если бы да кабы росли в аду гробы.
В современном романе главное не правила и форма, к тому же полувоенная, а - подлинная страсть. Конечно, стоит рассеять стеклянный спермаобразный туман, осветить темные углы, смахнуть наросшую паутину и напрямик объясниться по столь же актуальным и общепонятным (как ещё недавно соцреализм) выдумкам литературоведов, как постмодернизм и минимализм.
Литературное шаманство требует жертв, и если виртуальный каннибализм ещё процветает в Каннах и канальи хотят и дальше пользоваться этой безотказной кормушкой, то и я не могу опрометчиво подставлять корму тарану с васильковыми глазами. Лучше сам пойду на абордаж очередного испанского галеона, для простоты замаскированного под банковский сейф.
Интересно то, что интересно, и сколько бы ни пыжились псевдоумники заячья шапка не окажется пыжиковой. Но как ни крути, стандарты должны быть стандартными, а штандарты - обветренными, и все-таки обязательно должен оставаться зазор между истиной и идеалом, куда можно втолкнуть сначала грубый башмак первопроходца, а потом хотя бы бочком пролезть самому якобы для нахождения абсолюта. В России, например, я точно знаю, весь "Абсолют" грубая польская подделка, настоящий "Абсолют" скандинавы абсолютно запретили вывозить, во искупление завалив славян сумеречным маслом "Сканди" для похудания. Сейчас всем нам только и остается, что скандировать нечто матерное и дьявольски субъективное.
Любая литература не вечна и увечна, а если и существует вечность, то она непременно стеклянная, и тюремщик Федор, когда на него найдет блажь, может завсегда сбрить шкиперскую боородку, схватить раскольниковский топор в пятнах не то крови, не то ржавчины и сокрушить любую хрустальную твердыню в несколько минут. Вот тебе и вечность.
Остается только личная вечность и то на то короткое мгновение, пока существует данная личность. Время полураспада личности - её средние века. Лучшие эссе без сомнения написаны в Эссексе, думаю, что и с сексом там все обстоит тип-топ. Правда, писатели-гомосексуалисты сегодня явно пытаются взять реванш за годы обезлички или даже литературного кастратства, но реваншизм никогда не имеет шансов на полный и безоговорочный успех, ибо срабатывает закон отрицания отрицания.
Так и произошло, что Федору надоело обслуживать несговорчивого и малоразговорчивого узника. К тому же Алкмеон похудел, попрозрачнел, стал стекляннопредприимчив, то бишь стал то отражать зеркально тюремные инвективы, то пропускать не только мимо ушей, но сквозь себя обидные реплики. Святого Себастьяна из него явно не получалось, а жаль, такой симпатичный ежик мог бы получиться в результате взимопонимания или хотя бы элегантная подушечка для иголок. Ан нет.
