Сергей Каледин - Записки гробокопателя
Мишка достал ножницы.
- Сейчас мы его рубанем! - на карточке Воробей и Гарик стояли возле красивого памятника. - Та-а-ак, кыш! - Воробей отстриг Гарика. - Давай надпишу... Чего писать-то? - Он пососал пластмассовую ручку. - А!.. Мишке от Лехи Воробья. Нормально? Что у нас сегодня? Тридцатое? - Он взглянул на часы с календарем. - Уже тридцать первое. Суд сегодня.
- А ты не волнуйся, не посадят.
- Так а я и не психую. Сидим с тобой... Музыку бы еще. Только не эту, не дрыгаловку.
- Сейчас заведем.
Мишка принес маленький магнитофон, поставил на холодильник, включил...
Магнитофон густым басом негромко пел под гитару: "Гори, гори, моя звезда..." Воробей пододвинул ухо ближе.
- Из старых кто-нибудь?
- Нет, товарищ мой школьный...
- Хочешь, мы его в церковь определим? Чего смеешься? Я с Батей поговорю, с Женькой, регентом. Свои ж все... Подучится малость и пошел в религию петь! Все лучше, чем в службе геморрою насиживать... Давай приводи его. Бабок насшибает! Гори, гори-и-и...
- Кто это тут поет? - подергивая тронутой тиком головой, в кухню вплыла Мишкина бабушка, толстая уютная старуха. - А-а, у нас гости... Ну, здравствуйте... Как звать-величать?
- Воро... Леша. - Воробей осторожно, чтобы не сделать больно, помял пухлые старухины пальцы.
- Алексей, значит. А по отчеству?
Воробей чуть напрягся, вспоминая.
- Сергеевич.
- Очень приятно, будем знакомы. Елизавета Михайловна... Ну, давайте чай пить... вы вместе с Мишей на стройке работаете?
- Ага, - кивнул Воробей и поднялся с табуретки. - Домой пора.
- Ну, если пора... Заходите к нам, милости просим... - старушка улыбалась и подергивала головой.
Мишка проводил Воробья до лифта.
- Погоди. Забыл!
Он метнулся назад, в квартиру.
- Вот за отпуск, твои. - И виновато добавил: - Заказов мало было.
Подъехал лифт.
9
"...На основании изложенного обвиняется: Воробьев Алексей Сергеевич, 20 июня 1948 г.р., ур. гор. Москвы, русский, б/п, гр-н СССР, образов. 7 классов, инвалид II группы, работающий бригадиром в бюро пох. обслуживания, прож.: Москва, Алтуфьевское шоссе, 18, кв. 161, не судимый, в том, что он причинил умышленное телесное повреждение, не опасное для жизни, но вызвавшее длительное расстройство здоровья.
Он же совершил злостное хулиганство, т.е. умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, отличающиеся по своему содержанию особой дерзостью и связанные с сопротивлением гражданам, пресекающим хулиганские действия.
Так, 5 августа 1975 года в первом часу ночи, находясь в состоянии алкогольного опьянения, в квартире 161, дом 18 по Алтуфьевскому шоссе гор. Москвы учинил скандал со своей фактической женой Ивановой В.И., выражался в ее адрес нецензурными словами, повалил ее на диван и подверг избиению кулаками по лицу, голове и другим частям тела, причинив ей побои. На требование своего соседа по квартире Лукьянова Валерия Петровича прекратить хулиганские действия Воробьев А.С. оказал ему физическое сопротивление и подверг его избиению, причинив ему тяжкие телесные повреждения, требующие длительного лечения (более 4 недель), в виде закрытого перелома челюсти справа, т.е. совершил преступление, предусмотренное ст. 109, ч. 1 УК РСФСР..."
Воробей глядел в пол и грыз до мяса съеденный ноготь. Слышал он только в самом начале, когда судья говорил впустую: чего можно на суде, чего нельзя, права, обязанности, короче - то-сё. Потом уши заложило, как залило, и над бровью, в проеме стало с шумом бить. Все звуки в зале увязли в этом шуме.
Воробей посмотрел на Вальку - та спокойно слушала.
Сейчас он боялся только одного. Не машущего руками немого прокурора, не приговора, а только припадка - как тогда, в больнице, после стакана красного.
Тогда, в больнице, он испугался себя самого, себя, умирающего без воздуха, без боли, в неуправляемых корчах.
Горло перехватило после второго или третьего глотка, но неожиданности не было - врачи предупреждали о спазмах. Потом вот, когда начало крючить и гнуть, вот тут он понял, что все.
Об этом врачи не предупреждали.
Его заморозили прямо в койке, не везя в операционную, и проткнули горло, задев ушной нерв.
Потом он сравнивал этот припадок с тем тухлым заражением.
...Позапрошлой весной он копал на пятнадцатом участке и, стоя внизу, в грязи, саданул, не глядя, в заплывший прибывающей жижей подбой. Из гроба чуть брызнуло, и вонь, рванувшаяся из щели, выпихнула его из ямы.
Копал, как любил, без верхонок - брызги чиркнули по пальцам по его всегда разодранным в кровь заусеницам.
Потом он болел. Врагу не пожелал бы такого. Болело все: глаза, руки, волосы, туловище, нутро, - болело беспрерывно, тяжело, тупо, каменно.
Ребята говорили, заражение тухлым ядом. Врача не звал: боялся, подтвердит. Водка стояла в графине, как вода, все время. Томка, тогдашняя его, подливала в стакан день и ночь...
Воробей оторвал ноготь ото рта, вытер мокрую ладонь о колено.
- Чего там? - прохрипел он Вальке.
- Ничего, ничего, дело читают.
- Заявление от ребят отдала адвокату?
- Тише.
- "...В связи с тем, что Воробьев А.С. злоупотреблял спиртными напитками, в связи с чем состоял на учете в ПНД No 5, и после совершения преступления имел тяжелую черепно-мозговую травму, по вопросу которой длительное время находился на излечении в больнице, и врачебной комиссией был признан инвалидом II группы, ему была проведена амбулаторная судебно-психиатрическая экспертиза, по заключению которой он как душевнобольной был признан вменяемым в инкриминируемом ему деянии..."
- Встань. - Валька толкнула Воробья в бок. - Не грызи.
Да, достал-таки Воробья суд. Адвокат сказал, что хоть и не признали его психом, все равно заключение экспертизы повлияет и смягчит приговор. Все-таки инвалид, группа вторая. И к сивухе год не прикасался - с того припадка, как горло проткнули. И это зачтут, сказал. И в характеристике Петрович специально написал - не подсобный рабочий, а бригадир Воробьев. Петрович - человек!..
Мишка, правда, советовал еще в ноябре, когда познакомились, полежать в дурдоме после больницы. На всякий случай.
Отказался тогда: от монеты в дурдом не очень-то потянет...
Суд удалился на совещание.
- Чего там? Отпустят?
- Аркадий Ефимович! - Валька рванулась к адвокатскому столику. - Чего они решат?
- Я думаю, года полтора-два условно...
Валька повернулась спиной к адвокату, лицом к Воробью.
- Полтора условно! - крикнула она и добавила тихо: - Не слышит...
Она подошла к первому ряду, села рядом и отчетливо, громко повторила в ухо Воробью:
- Полтора - условно!..
- В ухо не ори, - отдернул Воробей, - болит. Не посадят, значит?
Суд возвратился на свое место. Председатель зачитывал приговор. Все стояли. Воробей смотрел в пол перед собой. Припадок то подкатывал к нему, то пропадал.
Дерг, дерг - Валька дергала его за рукав. Показала два растопыренных пальца - средний и указательный.
- Условно...
- Два?
- Полтора! Условно! - радостно шепнула она и вскрикнула: - Лешка! Ты что?! Лешка!..
Воробей закатил глаза и еле заметно затрясся.
У Воробья началось.
10
- Спишь все... Монету так проспишь, - добродушно прохрипел Воробей, входя в сарай. - Пожрать хочешь? На котлетку. Выпить желаешь? - Он по столу пододвинул Мишке термос. - За то, что не посадили. Много не пей, у нас сегодня дел под кадык. Не пора еще за оградой?
- Сейчас пойдем. Как голова?
- Нормально... психанул на суде чуток, бывает. Валька говорит: еще лежи. А чего лежать-то без толку? Закрывай термос, поплыли.
- Опять он пришел. - Мишка мотнул головой.
У сарая, опираясь на палочку, стоял старик. Остатки седых волос трепал ветер. Стоял он с трудом - отдыхивался. Кожаное стародавнее пальто его было заношено до серых шершавых плешей. В руке старик держал перевязанную шпагатом картонную коробку из-под ботинок.
Воробей сразу просек: не клиент.
- Чего надо? - буркнул он.
- Стульчик бы мне, молодой человек.
- Громче говорите.
- Стул дайте, пожалуйста. Погода тяжелая, давит.
- Дома сидеть надо, - проворчал Воробей. - дай тубаретку, Михаил... ну, чего у вас? Только громче и по-быстрому, спешу я...
Старик сел, коробку положил себе на колени.
- Позавчера в два часа ночи у меня умер кот. Треф. Было ему от роду восемнадцать лет. И все восемнадцать мы прожили с ним вдвоем. Так получилось с детства котов люблю. Всю жизнь надо мной смеялись. С гимназии начиная, с приготовительного. Ну, да бог с ними. Может быть, и действительно смешно: ни семьи, ни детей никогда не имел. Работа да кошки. У меня, бывало, по пятнадцать жили. Вероятно, смешно. Да... Я тоже много над чем смеялся за свои восемьдесят лет. Смеялся... И, думаю, не всегда был прав... И просьба моя может показаться вам странной. Прошу вас отнеситесь к ней насколько возможно внимательно. Я хочу похоронить Трефа. Знаю, не положено, но поймите меня... Больше у меня никаких просьб... Вообще... Ни к кому... Кот здесь. - Он положил руку на коробку.
