Натиг Расул-заде - Среди призраков
— Ко мне пошли, — сказал он, вернувшись к Сеиду.
— К тебе?! — удивился Сеид. — А что, никого дома нет?
— Пошли, пошли, — сказал Закир покровительственно. — Увидишь, как люди живут.
Вид квартиры Закира и в самом деле поразил Сеида. Он, оглядывая обстановку, даже засвистел от изумления.
— Вот уж на самом деле — живут же люди! — восхищенно сказал он.
— Это еще что! — чисто по-мальчишечьи похвалился Закир. — Видел бы ты нашу квартиру до конфискации имущества. Вот тогда говорили, что на музей смахивает.
— Да и сейчас не пусто, — оценивающе поглядывая по сторонам, произнес Сеид и, заметив внимательный взгляд Закира, поправился. — Я в том смысле, что есть на чем посидеть и на что облокотиться…
И, не тратя больше времени зря, он взял у Закира анашу, добытую у милиционера, и стал уверенными, отлаженными, сноровистыми движениями начинять папиросы. Наполнив четыре папиросы, оставшийся кусок он протянул Закиру и тут же попросил:
— Может, дашь от него кусочек, а?
— Бери, — великодушно разрешил Закир. Сеид, не мешкая, отщипнул себе кусок и спрятал его в носок на левой ноге. Остальное протянул Закиру.
— Молодец, Закир, — сказал он. — Ты настоящий друг. Когда-нибудь и я тебя выручу. А мой кусок — дрянь, хоть сейчас выбрасывай, поэтому и попросил у тебя…
— Ладно, давай, не тяни, — сказал Закир. — Закуривай. А то до прихода матери проветрить еще надо будет.
По мере того, как они курили, Сеида охватывал глупый, беспричинный смех, он то и дело говорил и повторял какие-то глупости и активно приглашал посмеяться Закира вместе с ним, потом, вдруг перестав смеяться, вспомнил и, серьезно глянув на Закира, спросил:
— Где ты достал такой товар?
— Отнял у мента, — стараясь как можно равнодушнее, ответил Закир и, заметив недоверчивый взгляд Сеида, решившего, видимо, что его разыгрывают, и уже собиравшегося по этому поводу залиться новым приступом идиотского смеха, рассказал ему, как все произошло.
Улыбка сползла с лица Сеида, и постепенно оно приняло свое обычное свирепо-дебильное выражение.
— Значит, говоришь, Чинар выплыл, — резюмировал он короткий рассказ Закира. — Ладно, взяли на заметку. По плыли дальше, — прибавил он, затягиваясь новой порцией дыма…
Теперь они курили молча, первоначальный источник непонятного смеха погас, видимо, в Сеиде, и он молчал; оба курили сосредоточенно, будто выполняли какую-то одним им понятную внутреннюю, невидимую глазом работу, и человеку, который вгляделся бы в них, картина эта показалась бы весьма удручающей, потому что оба вскоре мало чем отличались от дебилов, не ориентирующихся ни во времени, ни в пространстве…
…Он уселся в удобное (очень удобное, ох!..) кожаное кресло и захлопнул дверцу, красивым, сочным звуком "чрак" ответила дверца на его жест; он включил мотор, положил пятерню на руль, сжал, отнял руку — тепло ладони медленно на глазах улетучивалось с черного пластика руля; он выжал сцепление. Нежно-голубой "мустанг", элегантный как сама элегантность, плавно, словно текущий из чашки мед. двинулся и, быстро набирая скорость, помчался по длинной (конца не видно) пустой шоссейной дороге. Он положил большой палец на сигнал, "ля!" — сказал сигнал. Он прекрасно, до последнего винтика, чувствовал эту роскошную машину, будто она была неотъемлемым его органом, чувствовал упругость рессор, мягко утонув в сиденье.
В конце дороги ждал его замок (здание в готическом стиле, высокие двери, узкие, под купол, проемы окон, шпиль завершает стремящееся ввысь строение, будто корона; по краям от высоких, покрытых лаком дверей — столбы, венчающиеся коринфскими ордерами; дом темно-серого камня, витражи, витражи; замок легкий и воздушный, высокие ажурные башни, все пропорционально и гармонично, а потому спокойно и мудро; сад вокруг замка роскошный, огромный фруктовый сад, голый сейчас, пустой, необитаемый, как островок среди океана, но пустота и безлюдье его заманивали, притягивали и звали спокойствием душевным. Он один будет обитателем замка во веки веков, потому что после смерти дух его поселится в пустынном здании, где за окнами ветер воет, как свора молодых волков). Замок, замок, прибежище души моей…
И "мустанг" мчался к этому замку на почти предельной скорости. Но слишком уж длинна была дорога —, шел второй год дороги…
…Для тебя, только для тебя эти мысли, слова, Рена, любовь моя, маленькая, жизнь моя. Тебе посвящается каждый крик, выходящий с болью из темного, таинственного, неповторимого, что зовется душою моей. И все, что не могу выразить словами, — тебе, и все, что невыразимо прекрасно, и все, что невыразимо отвратительно, — тебе. Все это — жизнь, и я кладу у ног твоих высокие, ненужные слова моих бедных мыслей, жизнь моя…
…Нежно-голубой "мустанг" с сильным жужжанием несся вперед, вперед, как сорвавшаяся с тетивы стрела. Прямо. Поворот. Еще поворот. Теперь опять прямая дорога. Неровная дорога. Ровная дорога. Великолепная автострада. Изумительно ровное шоссе. Отвратительная дорога: рытвины, ямы, ухабы, грязь, огромные лужи, так что "мустанг" в считанные секунды, запачканный грязью, меняет свою окраску. И все время стремительно вперед, вперед.
Он чувствовал нерастраченную мощь этого послушного зверя — автомобиля, чувствовал его толстые шины — как они прикасаются каждым сантиметром своей поверхности к гладкой поверхности асфальта в какую-то трудно вообразимую долю секунды, и мягко и молниеносно уплывают наверх, другой, следующий упругий кусочек шин, четыре маленьких, живых кусочка заменяют ушедшие и так же сверхстремительно уплывают вверх; шины ласкают асфальт, асфальт, вобравший в себя дневную энергию солнца, отдает свое тепло, лаская их ответно.
Он чувствовал силу этой изумительной машины, чувствовал ее всю: от коробки скоростей до замков на дверцах, от податливого руля до задних фар. Он медленно выжал педаль скорости до предела, "мустанг" нежно, стеклянно взревел, нет, скорее запел, потому что что же, как не сама музыка, было заключено в его совершенных формах и звериной мощи? Временами на большой скорости, как теперь, "мустанг" на какие-то мгновения отрывался от поверхности земли, и тогда он чувствовал и создавшуюся воздушную подушку, жесткий слой воздуха, отделявший шины от асфальта. Машина вдруг неожиданно сильно вильнула в сторону, как бывает в гололед. Он вздрогнул…
Кто-то бесцеремонно, грубо тряс его за плечо.
— Закир! — теребил его Сеид. — Закир!.. Вот тебе на! В первый раз вижу, чтобы спали с открытыми глазами… Да очнись ты!.. Я ухожу, Закир, поднимайся, дверь закрой…
Закир нехотя, через силу выбирался из липкого и сладостного, как утренний сон, видения, мутным взглядом поглядел на Сеида.
— Что? — вяло спросил он, все еще не понимая, чего от него хочет этот небритый парень в огромной кепке, спешно обувавшийся в углу комнаты на коврике в свои разбитые ботинки.
— Ухожу, — повторил Сеид. — Дела еще у меня. Вставай, дверь закроешь за мной.
— Захлопни, — сказал Закир. — Неохота вставать…
— Знаешь, — как-то в пылу откровения признался он Рене, — однажды, когда я был еще совсем мальчишкой, хотя и было это всего года два назад, я как-то влюбился в одну женщину. Она была намного старше меня. А я совсем ее не знал. Даже имени ее не знал. Только смотрел, как она курила в своем окне и стряхивала пепел на улицу…
Подождав немного и видя, что он не собирается продолжать, она спросила:
— Ну и что? Что это ты вдруг вспомнил?
— Да так, — проговорил он неохотно и на самом деле не зная, что ответить на ее вопрос.
— Странно ты как рассказываешь, — помолчав, произнесла она. — Значит, два года назад ты был совсем мальчишкой, а сейчас ты не мальчишка, да?
— Сейчас нет, — сказал он.
— Почему?
— Потому, что сейчас я по-настоящему люблю, — сказал он серьезно, и она вдруг подумала, что любой другой парень на его месте эту фразу, наверно, сказал бы шутя или как-нибудь спаясничал бы, потому что вообразил бы, что подобные вещи нельзя говорить серьезным тоном, не превращаясь при этом в зануду; но у него вполне получилось. Так она подумала.
— А что ты вдруг вспомнил про ту женщину? — теперь уже более требовательно спросила она.
— Я подумал, раз уж между нами такие отношения, — сказал он задумчиво, нам, видимо, не следует ничего скрывать друг от друга. Даже какие-то мелочи. Ты про меня теперь знаешь абсолютно все…
— Даже такую мелочь, как твоя связь с домработницей, — сказала она.
Она поглядела на него чуть тревожным и в то же время вопрошающим взглядом.
Он заметил ее взгляд, но ничего не спросил. Просто не посчитал нужным спрашивать.
— Если ты говоришь это потому, что хочешь услышать что-то обо мне, — проговорила она, — то мне абсолютно нечего рассказывать о себе, решительно нечего, и ты знаешь это не хуже меня…
