Федор Кнорре - Одна жизнь
- Вот тут лежат, - говорит он и показывает рукой.
Солдаты сбрасывают пальто, берут чемоданы за ручки, свертки под мышку, прощаются и неторопливо уходят, неловко наталкиваясь на углы в темном коридоре. Василий Кузьмич равнодушно смотрит, как закрылась за ними дверь, прислушивается к их удаляющимся шагам, и вдруг его точно горячей иглой пронзает: позабыл про письма!
Он вскакивает, насколько может вскочить, вернее, сваливается с постели, падает на колени, с усилием поднимается и бежит, то есть, спотыкаясь, быстро идет на согнутых ногах, спеша и волнуясь.
Он пробует окликнуть солдат, но голос срывается, его не слышат, солдаты уходят все дальше, где-то впереди трещат ветки кустов, за которые они задевают вещами.
Он слышит, как они садятся в лодку, слышит плеск воды, когда они берутся за весла, и тогда он во все горло кричит: "Подождите!.."
Весла плеснули в воду, и удивленный голос неуверенно: "Это кто там? Кто там скрипит?.."
Василий Кузьмич кое-как выбрался из кустов на берег и, стараясь отдышаться, помахал в воздухе конвертом.
Солдаты притормозили веслами и подтолкнули лодку обратно, кормой к набережной.
Василий Кузьмич глотал воздух, пытаясь что-то объяснить, но голоса не было.
- Да ты дыши, дыши... - сочувственно сказал солдат. - Давай, главное, дыши!.. Не спеши.
Немного погодя Василий Кузьмич глубоко перевел дух и виновато улыбнулся, еле выговорив: "Концерт?.." - и опять несколько раз прерывисто вздохнул.
- Ну, правильно, концерт. В госпитале. Письмо, что ли, передать?
- А вы меня не возьмете?
- Чего ж, садись, - сказал солдат. - А то мы бы передали, - и протянул руку.
Василий Кузьмич торопливо перебрался через борт, уселся на скамеечке и, отобрав у солдата письма, спрятал себе опять за пазуху.
В это самое время Истомина допела последнюю песенку и еще раз услышала самые странные в мире аплодисменты - хлопки и глухой гул костылей и палок, стучащих об пол.
Осип Евсеевич с непреклонным видом подошел, стал рядом с ней на ступеньку и повелительно поднял руку. Кругом все стихло, точно на его ладони, обращенной в зал, был наклеен строгий приказ. В наступившей тишине только в одном углу палка продолжала стучать, с силой ударяя в пол.
- Поблагодарим за концерт товарища Истомину и дадим ей отдых! - строго сказал Осип Евсеевич. Он подал ей руку, чтобы помочь сойти со ступенек.
Палка в углу непреклонно долбила пол, и теперь Елена Федоровна вспомнила, что и прежде, сквозь шум, слышала именно этот неустанный, исступленно-упрямый стук. Стараясь заглянуть через плечи стоявших в первых рядах, она шагнула в ту сторону. Несколько человек сразу же расступились, открыв перед ней проход, и она увидела полулежащего в кресле на колесиках громадного человека. Голова и все лицо у него были замотаны бинтами так, что оставались только узкие щелки для плотно стиснутого, напряженного рта и глаз, смотревших горячо и упрямо.
Одна рука у него тоже была забинтована и привязана, но другой, здоровой он с силой, ухватив громадной пятерней, сжимал костыль, вероятно отобранный у товарища.
Он бухнул еще раз в пол и, только увидев, что она прямо на него смотрит, удержал руку и, с трудом шевеля кругом забинтованным ртом, проговорил:
- "Для берегов..."
- Концерт окончен, товарищи, - непреклонно оповестил врач.
- "Для берегов...", - едва шевеля губами, с ненавистью повторил раненый. - "Для берегов..."!
Она не сразу поняла, что он просит. Осип Евсеевич загородил ее, подошел к раненому, наклонился и что-то стал ему говорить, но тот даже глазами не повел в его сторону, и как раз тут она все поняла и, обернувшись, махнула рукой Саше, чтоб он поскорей подошел поближе.
Он нехотя двинулся вперед, нерешительно глядя на врача.
"Разве я могу еще петь? - думала она. Сердце билось частыми и слабыми, иногда почти сливающимися вместе ударами. - Но ведь я уже давно, кажется, не могу, а все еще пою. И разве это подходящее для них? Разве это можно петь сейчас? Ну что ж, пускай!.."
"Для берегов отчизны дальной ты покидала край чужой; в час незабвенный, в час печальный я долго плакал пред тобой. Мои хладеющие руки тебя старались удержать; томленье страшное разлуки мой стон молил не прерывать. Но ты от горького лобзанья..."
Она допела, низко поклонилась в ту сторону, где полулежал забинтованный громадный человек, и, выпрямляясь, на мгновение опять увидела бинты его головы, замкнуто стиснутый рот, ожесточенно и бесстрашно блестящие глаза и большую, спокойную, недвижно лежащую на костыле руку...
Снова она в кабинете у главврача. Он церемонно пожал ей руку, сказал что-то "от имени всех благодарных слушателей!", кивнул своим большим носом, покраснел. И сейчас же строго сказал:
- Теперь вам нужно полежать!
Она безвольно согласилась и со вздохом откинулась на клеенчатую кушетку. Доктор сел рядом, не отпуская ее руку, и она поняла, что он слушает пульс.
- Кастровский уже успел вам наболтать!
Продолжая внимательно прислушиваться, как работает сердце, военврач рассеянно проговорил:
- Он вообще, кажется, любит медицинские темы.
- О том, что любишь, болтать не станешь... Это только в оперетках моряки все время поют куплеты о море, а врачи о клистирах.
Осип Евсеевич мягко отложил и выпустил ее руку.
- Не только в оперетках, - сказал он и, повысив голос, позвал: - Зоя!
Девушка в белой косынке появилась в дверях, и он что-то вполголоса коротко ей приказал.
- Позвольте мне, как врачу, сказать вам несколько слов.
- Не волноваться. Отдыхать. Дышать. Не петь. Принимать три раза в день... Правильно?
- В общем, да. И тогда все будет хорошо, только не очень скоро.
Девушка вошла в комнату и поднесла Истоминой на маленьком подносике, покрытом чистой салфеткой, стаканчик с делениями, на треть наполненный темной жидкостью. Она послушно поднесла стаканчик к губам и выпила, узнав запах знакомого лекарства.
- Больше медицина ничего не придумала?
- Медицина все-таки хитрая, - сказал Осип Евсеевич. - Она нет-нет да что-нибудь придумает. Я вам еще кое-что с собой дам, получше.
- Порошочки? - спросила она, улыбаясь.
- Таблеточки.
- Бедные вы люди, врачи, - сказала она. - Выбиваетесь из сил, чтобы спасти людей, которых калечит война. А причины этой болезни вы лечить не умеете... Прописали бы какое-нибудь лекарство против войны. Порошочки или таблетки.
- Опять думали, думали и опять недодумали, - сердито произнес в дверях густой женский голос, и в кабинет, оттолкнув дверь, стремительно вошла высокая женщина-врач в белом халате и шапочке. - Я сейчас обошла весь второй этаж, - конечно, там ни черта не было слышно... - Увидев Елену Федоровну, она замолчала, внимательно ее оглядела, потом как-то странно покачала головой не то укоризненно, не то с сожалением.
- Что еще опять недодумали? - недовольно спросил Осип Евсеевич. - Кто?
- Мы с вами. - Она еще раз вроде как бы с сожалением посмотрела на Елену Федоровну, покачивая головой.
Елене Федоровне стало наконец смешно. Она тоже смотрела, еле сдерживая улыбку.
- Непонятно! - сказала женщина. - Певицы обыкновенно бывают такие... с хорошо развитым бюстом, упитанные. А вы... в чем только голос держится. Худенькая да маленькая... Похожа я, по-вашему, на чувствительную даму?
Истомина посмотрела на ее симпатичное, скуластое, совсем мужское лицо с квадратным подбородком и мохнатыми бровями и сказала, что нет, не очень.
- Надеюсь. Меня раненые знаете как зовут? Петр Первый. Правильно, Осип Евсеевич?
- Зовут, - неохотно согласился Осип Евсеевич, которому не нравился весь этот разговор.
- Наверное, за мой грубый язык. Возможно, и за красоту мою тоже... Она усмехнулась так, что дрогнули ее широкие толстые плечи. - Вам тут объяснили уже, как вы пели? - Она оглянулась на Осипа Евсеевича и махнула рукой: - Конечно нет. Мужики стесняются. А я скажу. Это черт знает, как вы поете. От такого пения затягиваются раны. Ведь у многих самые больные раны вовсе не под повязками, а вот где! - она ткнула себя в грудь. - А вы все равно что промыли их сейчас и свежие повязки наложили. Мужики этого не понимают, а я вам точно говорю, поверьте.
- Мужики понимают, - сдержанно заметил Осип Евсеевич.
Петр Первый раздраженно обернулась к нему:
- Мы всё с вами понимаем, а концерт устроили в первом этаже, во втором лучше бы уж вовсе ничего не слыхали, а то им кое-что доносилось, они волновались, вслушивались и толком ничего не слышали. А теперь, естественно, бесятся. Только раздразнили. Догадаться бы разбить концерт на две части, чтобы каждому этажу досталось понемножку одинаково... Душенька, вы не могли бы спеть еще чуточку для второго этажа, там у нас много самых тяжелых, которые не встают. Вы полежите, отдохните полчасика, это ничего.
- Ну конечно, - испуганно бормотала Истомина. - Я постараюсь, попробую...
- Нет, - сказал Осип Евсеевич. - Нельзя.
- Это почему же?
- Нельзя. Елене Федоровне петь больше нельзя. Понятно?
