Валентин Катаев - Время, вперед !
И все бросились с места, все пошло.
Лопаты звонко ударили в щебенку. Высокое облако цветочной пыли встало над бочками цемента. Шаркнул песок. Извилисто завизжали колеса тачек. Грянул мотор. Плавно пошел барабан. Громыхнул и полез вверх ковш. Ударила шумно вода.
- Сколько? - спросил Маргулиес, счищая с локтей пыль.
Корнеев потянул ремешок часов.
- Шестнадцать часов восемь минут.
- Хорошо.
XLIII
- Клава... В чем дело?
- Боже, на кого ты похож!
- Что произошло?
- Посмотри на свои ноги! Выкрасить серые туфли в белый цвет! Кошмар!..
- Почему такая спешка?..
- Я еле стою... У меня дрожат колени... Подожди.. Я с семи часов на ногах. Я ни разу не присела.
- Зачем ты едешь?..
- Ах, ради бога, не спрашивай... Я сама не понимаю. Я, кажется, сойду с ума. Как жарко!
- Клавдия, оставайся!
- Я скоро вернусь. Очень скоро.
- Зачем ты уезжаешь?
- В августе. Или в сентябре. В средних числах сентября. Который час?
- Без пяти пять. По моим.
- Еще четверть часа. Пятнадцать минут.
- Оставайся! Клава!
- Помоги мне, солнышко, поставить чемодан наверх. Не говори глупостей. Господи, какая здесь духота! Вот так. Спасибо. Больше не надо. Нечем дышать.
- Еще бы. Целый день вагон жарился на солнце. Крыша раскалилась. Может быть, поднять окно?
- Нет, нет. Посмотри - какая там пыль. Я лучше потом попрошу проводника. Когда будем в степи. Хотя бы дождик пошел.
- Останься.
- Я тебе буду писать с каждой станции. Я буду звонить из Москвы. Хочешь ты, чтобы я тебе каждый день звонила? Сядь. Я тоже сяду. Ну, дай же мне на тебя хорошенько посмотреть.
Она крепко схватила его голову с боков обеими руками. У нее были короткие, сильные руки.
В купе, кроме них, пока не было никого.
Она держала его лицо перед собой и смотрелась в него, как в зеркало.
Его фуражка свалилась на потертый диван голубого рытого бархата.
Он видел ее плачущее и смеющееся, грязное, с черным носом, уже не слишком молодое, но все еще детски пухлое и покрытое золотистым пушком, милое, расстроенное лицо.
От слез ее голубые глаза покривели.
Он стал гладить ее по голове, по стриженым волосам, гладким, глянцевитым, как желудь...
- Ну, прошу тебя... Объясни мне... Умоляю тебя, Клавочка!
Он был в отчаянии. Он ничего не понимал.
Собственно, в глубине души он всегда предчувствовал, что кончится именно так. Но он этому не верил, потому что не мог этого объяснить. Ведь она его все-таки любит.
Что же наконец случилось?
Вряд ли сама она разбиралась в этом.
Решение уехать сложилось постепенно, как-то само собой. Во всяком случае, ей так казалось. В этом было столько же сознательного, сколько бессознательного.
Она так же, как и он, была в отчаянии.
Шло время.
Снаружи, за окнами купе, порывисто неслись тучи пыли. Они надвигались подряд и вставали друг перед другом непроницаемыми шторами.
Иногда порывы ветра ослабевали.
Пылевые шторы падали.
Тогда совсем близко из дыма возникала временная станция: два разбитых и заржавленных по швам зеленых вагона с медным колоколом и лоскутом красного, добела выгоревшего флага на палке, скошенной бураном.
Вокруг - те же плетенки и дуги, лошадиные хвосты, косо стоящие грузовики, ящики с мясными консервами, лапти, чуни, черные очки, сундуки сезонников, бабы, темная, грязная, теплая одежда, серые силуэты бегущих к поезду людей, хлопающие полотнища палаток, черный волнистый горизонт и расстроенные роты бредущих против ветра и пыли, косых и плечистых телефонных столбов.
А тут, внутри международного спального вагона, все было чисто, комфортабельно, элегантно.
Мягко пружинил под ногами грифельно-серый линолеум коридора, только что вымытый щетками, кипятком и мылом.
Всюду пахло сосновым экстрактом.
В конце коридора, узкого и глянцевитого, как пенал, в перспективе молочных тюльпанов лампочек и открытых дверей купе, за углом, в жарко начищенном медном закутке, на специальном столике уже кипел жарко начищенный самовар.
Проводник мыл стаканы в большой медной, жарко начищенной полоскательнице.
В вагон входили пыльные, грязные люди - русские и иностранные инженеры, - втаскивали хорошие, но грязные чемоданы.
Они грубо пятнали линолеум.
Они тотчас начинали бриться и мыться, надевать прохладные пижамы и туфли, засовывать под диваны невозможные свои сапоги.
Корнеев с отчаянием допытывался:
- Но что же? Что?
Ах, она и сама не знала.
Слезы катились по ее грязному носу, но все же она пыталась улыбаться. Слезы сыпались одна за другой, как пуговички, на ее потрескавшееся и вытертое на локтях желтое кожаное пальто.
У него нервно дергалась щека.
- Муж?
Она крепко закусила губы и часто затрясла, замотала головой.
- Тебе здесь скучно? Плохо?
- Нет, нет.
- Ну, хочешь, я устрою тебя в американском поселке? В коттедже? Там березки, коровы... хочешь? Чудный, дивный воздух...
- Нет, нет...
- Дочка?
Она вдруг отвернулась и упала головой на валик дивана.
- Клавочка, Клавдюшка, ну, честное слово, ведь это же дико! Ну, хочешь, мы выпишем сюда Верочку. Это же пара пустяков. В чем дело, я не понимаю?
Она истерически мотала головой, кусала валик. Вошел новый пассажир.
- Простите. Виноват. У вас которое место? Тринадцатое? У меня четырнадцатое, верхнее.
Военный. Три ромба.
Пыльный аккуратный сапог осторожно стал на диван. Мелькнул угол легко подкинутого фибрового чемодана.
- Больше ничего. Извините.
На голубом бархате четко оттиснулся серый след подошвы. Военный тщательно счистил его газетой.
Она быстро вытерла кожаным рукавом лицо. Глаза сухо и оживленно горели. Ей было совестно плакать и объясняться при постороннем.
Военный раскладывал на столике перед окном брошюры и папиросы.
- Ну... а как у тебя на участке? - быстро, деловито спросила она. Двигается?
- Деремся. Прямо бой. За первые полчаса двадцать пять замесов (он опять произнес русское слово замес, как испанскую фамилию Zamess).
- Это, милый, что же, собственно, значит?
У нее было заботливое, "производственное" лицо.
- Если так дальше пойдет - плакал ваш Харьков! Четыреста замесов в смену. Только со щебенкой вышло погано...
- А что такое? - испуганно спросила она.
- Придется через железнодорожный путь возить, а там маршруты ходят. Неудобно и опасно. Но я думаю - обойдемся без несчастья.
- А!
Она успокоилась.
- Ну, слава богу, я очень рада. А у нас в заводоуправлении, представь себе, до сих пор не верят. Смеются. Говорят - технически невозможно. Я там чуть не передралась из-за вас.
Корнеев подергал носом, поднял брови:
- Кто, кто не верит?
- Есть такие. Маргулиеса, конечно, кроют. Уверены, что он себе на этом сломает шею. Между прочим, как поживает Давид Львович? Я его тысячу лет не видела. Он все время на участке.
- Давид цветет, Давид цветет, он тебе кланяется. Ну... так как же, Клавдюша?
Он понизил голос.
Она умоляюще посмотрела на него и показала глазами на постороннего.
Военный деликатно вышел в коридор и закурил папиросу.
- Ненавижу военных, - с ударением прошептала она, намекая на мужа.
Он взял ее за руку.
- Ну, так как же, Клавдюша?
Она опять упала головой на твердый квадратный валик в голубом полинявшем чехле.
- Ну, честное слово, это же дико!.. Клавдюша! Выпишем девочку! И дело с концом.
- Нет, нет. Ради бога. Ты с ума сошел! Как можно сюда ребенка выписывать? Пыль, грязь, бог знает какая вода... дизентерия...
- Да, но живут же здесь другие дети. И ничего с ними не делается. Наоборот. Здоровяки, бутузы. Ты посмотри только на здешних детей. У Мальского ребенок, у Серошевского ребенок...
Она быстро выпрямилась. Ее лицо стало злым, беспощадным, животным.
- Ты не понимаешь, что такое свой ребенок! - поспешно и отрывисто сказала она.
- А к нашему бригадиру Ищенко жена, например, приехала в положении. Специально сюда рожать приехала. И ничего. Никакой трагедии. В чем дело?
У нее сверкнули глаза, и щеки стали твердыми и негладкими.
- Крепкая, здоровая, деревенская женщина!.. Как ты можешь сравнивать! И ребенок у нее будет крепкий и здоровый. А Верочка хилая, слабенькая. Разве она выдержит этот сумасшедший климат?
- Ничего сумасшедшего. Обыкновенный континентальный климат.
- Не говори глупостей. Ей надо не сюда, а куда-нибудь к морю. Василий Николаевич телеграфирует, что есть путевка в Анапу. Я ее должна повезти в Анапу.
"Ах, вот что: Анапа!" - с горестью подумал Корнеев.
Она перехватила мимолетное выражение его лица. Она его перехватила и поняла.
- Наконец, я... - забормотала она. - Наконец, я сама... Посмотри, на что я стала похожа. Если я не отдохну... Ты же отлично видишь... И потом, это же дико пропустить такой исключительный случай... Я буду лежать на песке... И я скоро вернусь. Клянусь тебе чем хочешь. В середине сентября. Самое позднее в октябре...
Она нежно обняла его и положила мокрую, замурзанную щеку на его грудь.
