Михаил Бубеннов - Белая береза
- Мой солдат будет помогат. Ты понял, да?
- Все одно! - Ерофей Кузьмич махнул шапкой. - Деревня вон какая! Ее обежать надо. Где мне?
Подумав, комендант Квейс предложил старосте взять себе двух помощников из жителей деревни.
- Это будет полицай, - пояснил Квейс.
- Вот это другое дело! - сразу согласился Ерофей Кузьмич.
Одного человека на должность полицая нашли быстро. Это был Ефим Чернявкин. Но другого, сколько ни ломал голову Ерофей Кузьмич, в Ольховке не находилось. Пообещав все же подыскать подходящего человека, Ерофей Кузьмич, охая, нетвердой, старческой походкой ушел из комендатуры.
Направляясь домой, он заглянул на минуту к Лукерье Бояркиной. Вызвав ее в сенцы, прежде всего справился о сватье Макарихе.
- Не знаешь, как она там? - спросил он. - Своя ведь, вот и тревожится сердце. И дойти сейчас некогда.
- Плохо, Кузьмич! - всхлипнула Лукерья. - Прямо на руках унесли. Замертво лежит. И не знаю, отдышит ли.
- Чего она так, а? - поинтересовался Ерофей Кузьмич. - Мне, видишь ли, не с руки встревать в это дело... Чего она так, больше всех убивается об Осипе?
- Не знаю, Кузьмич, не придумаю.
- Да-а... - помялся Ерофей Кузьмич. - А я к тебе, Лукерья, по важнейшему секретному делу зашел. Анфиса Марковна, та сейчас не может, так ты сама, что ли, обеги баб сейчас же... Обеги и скажи: прячьте, бабы, хлеб, прячьте как можно лучше, пока не поздно. - Он нагнулся к Лукерье, пояснил: - Невиданный налог наложили! Всю деревню оберут догола! Завтра же, должно, пойдут рыскать по дворам. Кто не спрячет - пропащее дело.
- Да что ты, Кузьмич! - сказала Лукерья, клонясь на косяк двери.
- Гляди, меня не выдай! - сказал Ерофей Кузьмич, бросив на Лукерью быстрый взгляд. - О всем колхозе пекусь. Может, еще успеют попрятать, у кого лежит открыто. А обо мне кто пикнет - тогда мне, Лукерья, рядом с Осипом быть. Гляди!
У ворот его встретил Лозневой. Угодливо открыв перед хозяином калитку, он с живостью начал объяснять жестами и мимикой, что закончил все порученные ему дела по хозяйству. Ерофей Кузьмич остановился и, сам прикрывая калитку, внимательнее, чем обычно за последнее время, осмотрел Лозневого. Тот был в потертом армячишке, в разбитых, грязных ботинках, согбенный и худой, с хилой порослью на подбородке, - всем жалким видом своим он напоминал бедного татарина-старьевщика, какие в старое время бродили со своими мешками по свалкам и дворам, собирая разное барахло. Только в глазах у него в иные мгновения сквозил тот железный блеск, какой так крепко запомнился Ерофею Кузьмичу при первой их встрече. "До чего дожил! - брезгливо подумал Ерофей Кузьмич. - Теперь ему одна дорога".
- Чего показываешь? Что у тебя там? Что руками-то крутишь? заговорил Ерофей Кузьмич, как всегда, шумливо и властно, делая вид, что никак не может понять Лозневого. - Говори толком! Ну? - И неожиданно добавил: - Все одно уж теперь!
На секунду Лозневой замер, широко открыв глаза.
- Говорить? - прошептал он затем, и у него сами собой упали руки. Ерофей Кузьмич! - И быстро потянулся вперед татарской бородкой. - Что случилось?
- А то, что и быть должно, - сурово ответил Ерофей Кузьмич. - Выдали тебя, вот что!
- Меня? Выдали? Кто?
- А это не мне знать. Нашлись такие. Кто вон, скажем, нашего завхоза выдал? И на тебя нашлись. А я упреждал! Вспомни-ка!
- Ерофей Кузьмич!
- Не знаю, как и спас меня господь, - не слушая Лозневого, продолжал Ерофей Кузьмич и, будто вспомнив, что пережил недавно, прикрыл глаза и горько покачал бородой. - Кинулся на меня, как зверь какой. Думал, так и растерзает на месте. А за тобой тем же моментом хотел послать да вон - на березы. Вот как вышло!
Лозневой стоял пошатываясь: у него дергались скулы и бородка, а глаза помутнели, как у пьяного. Изредка он, морщась, шептал беззвучно:
- Ерофей Кузьмич!
- Ну, не хнычь! - прикрикнул на него хозяин. - Меня господь спас, а я - тебя. Из петли, можно сказать, вынул. Застоял. Не знаю, будешь, ли помнить мое добро? За что, думаю, погибать человеку? Нет, говорю, он не такой, он против большевиков и власти ихней.
В глазах Лозневого засверкали слезы.
- Да, да! Это так, - прошептал он, ошалело смотря на хозяина.
- А из армии ихней, говорю, сам сбежал.
- Да, да, правильно...
- Зачем, говорю, зря губить человека?
- Ерофей Кузьмич! - со стоном крикнул Лозневой, словно только теперь поняв, что он спасен, и хотел было броситься перед хозяином на колени.
- Стой ты! - остановил его Ерофей Кузьмич. - Слушай наперво до конца, а не будешь свиньей, после отблагодаришь, когда следует. Мне не эти поклоны нужны. - Он даже взял Лозневого за рукав армяка. - Он так сказал: "Заслужит - прощу, а нет - в петлю!"
- Чем же? Как?
- В эти... Как их?.. В полицаи иди! - строго приказал Ерофей Кузьмич. - Мне же помогать будешь. Должность ничего, подходящая. Он ведь тогда так и не понял, что я тебя за немого выдавал, так что ты и не бойся с ним говорить. Да я сам поведу тебя. Что скажет, скорей соглашайся, твое такое теперь дело.
- Не хотел я этого, - упавшим голосом прошептал Лозневой. - Мне одно нужно - выжить до конца войны.
- Мало ли чего ты, к примеру, не хотел! - возразил Ерофей Кузьмич. А судьба тебе указывает. Нет, не такое теперь, видать, время, чтобы укрыться от него. Так вот, переоденешься получше, пойдем скоро.
Перед вечером Лозневой вместе с Ерофеем Кузьмичом побывал у Квейса. Вернулся он из комендатуры с полным комплектом немецкого обмундирования; особо ему выдали белый лоскут - сделать повязку на рукаве. В приоткрытую дверь горницы Ерофей Кузьмич некоторое время с интересом наблюдал за Лозневым. Сначала он стоял перед зеркалом, распялив у себя на груди немецкую куртку серого змеиного цвета, а потом, свалившись на сундук, где лежала вся его новая одежда, долго судорожно встряхивал плечами...
...Утром Ерофей Кузьмич не поднялся с постели.
Алевтина Васильевна долго выжидала, хлопоча у печи, потом спросила недружелюбно, как и вообще говорила со стариком в последние дни:
- Ты что вылеживаешь-то? Начальство, да?
- Не видишь - что? - ответил Ерофей Кузьмич со стоном. - Запаривай отрубей, что ли! Разломило всего. О господи, света белого не вижу. Ох, от непогоды, этой проклятой должно...
Пришлось Лозневому и Чернявкину одним раскладывать объявленный немцами налог на дворы. С этого дня два полицая, в сопровождении немцев, с утра до вечера начали бродить по деревне. Они обшаривали все амбары и кладовки, дочиста выгребали у колхозников зерно, отбирали скот, птицу, овощи, припасенные на зиму. На дворах с утра до вечера не стихали ругань, крики и бабий вой...
А над всем миром двигалась непогода.
Все плакало и плакало небо.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
За рекой Вазузой, в темном еловом урочище, капитан Озеров устроил большой привал. Тот день был тихий и солнечный. Где-то далеко на востоке, куда прокатилась война, тяжело ухали фугасы, а в урочище держалось стойкое осеннее безмолвие. Весело трудились белки: обшаривали хвою, грызли шишки, готовили к зиме дупла. Непоседливые синицы неумолчно перекликались в подлеске. Березки неторопливо раскладывали вокруг себя желтенькие листья-карты, будто гадали о своей судьбе.
Весь день в это большое урочище, как и рассчитывал капитан Озеров, стекались люди из полка: пробирались на восток. Наблюдатели, выставленные во многих местах по реке, встречали их и вели на привал. Раньше всех здесь появились почти в полном составе роты с правого фланга рубежа, неторопливый, флегматичный капитан Журавский дольше всех вел бой и лучше других сохранил личный состав своего батальона. Затем начали выходить мелкие группы с далекого левого фланга; они принесли весть, что комбат Болотин погиб, а вместо него командование Первым батальоном взял на себя комиссар полка. Наконец в строгом порядке прибыла основная часть Первого батальона; ее привел сам Яхно. К вечеру в лесном лагере Озерова, всем на удивление и радость, собралось больше половины стрелков полка.
У всех подняла дух встреча Озерова с Яхно.
Как у большинства людей, побывавших в первом бою, у Яхно что-то неуловимо изменилось в лице: или добавились морщинки, или глаза, повидавшие смерть, теряли свой прежний цвет. Но выглядел он, как обычно, моложавым и бодрым. В зеленоватом солдатском ватнике, на который он сменил перед боем шинель, Яхно казался еще подбористей и легче в ходьбе. Там, где он проходил, солдаты охотно вскакивали со своих мест и отдавали ему честь, а затем сбивались в кучки, толковали:
- Вот и комиссар пришел!
- А с ним, ребята, как-то легче душеньке!
- Может, и на поправку пойдут наши дела?
Встретив Озерова, Яхно быстро схватил его за обе руки, сжал их, как мог, в своих руках и долго тряс, и на моложавом, светлом лице комиссара все это время играла улыбка. Заметив, что голова Озерова повязана бинтом, он быстро спросил:
- Легко?
- Так, царапнуло...
- Я знал, что мы встретимся! - заговорил Яхно, все еще не выпуская рук Озерова и вспоминая, как они прощались перед боем и капитан почему-то долго не бросал сорванный им какой-то осенний цветок. - Я верил в это! А ты?
