Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич
– Боже мой! – даже вскликнула Александра Павловна. – Что же могло вас остановить?
– Теперь мне самой это почти смешно кажется, – с откровенною усмешкой ответила Настасья Дмитриевна, – но вчера я была еще под впечатлением прежнего… a прежде, я вам прямо признаюсь, Александра Павловна, мне тяжело было здесь.
Та вдумчиво остановила на ней свои большие глаза:
– Я вас понимаю. Вам приходилось переносить столько мучения и лишений, a у нас всего слишком много, и мы кажемся такими счастливыми, – сказала она, выражая говорившее в ней глубоко христианское чувство этими наивными, в светском смысле почти неуместными словами.
– «Кажетесь»? – повторила девушка с изумлением. – Неужели только?..
Троекурова слегка смутилась и покраснела:
– Полное счастие – в небе, a здесь у каждого свой крест и по мере сил дано каждому… И за все надо благодарить Бога! – заключила она поспешно, увидав входившего слугу.
– Кушать подано, – доложил он, – господа в столовой дожидаются.
– Пойдемте скорее! – молвила хозяйка, вставая. – Мы заболтались и прослышали звон, a им там всем есть хочется…
– Что же это такое! – вскликнула растерянно Настя. – Сколько наконец времени я у вас сижу!
– Чем долее, тем лучше, – возразила хозяйка, пропуская руку под ее локоть и увлекая ее с собою к двери. Настасья Дмитриевна не противилась…
В столовой они нашли в сборе весь домашний кружок Всесвятского. Только что приехавший Гриша Юшков разговаривал спиной к двери с Машей, стоявшей в амбразуре окна, сквозь которое косой луч клонившегося к западу солнца обливал ее молодую красоту каким-то победным пурпурным сиянием. Она ему передавала что-то с большим оживлением, разводя руками и глядя ему прямо в лицо весело сверкавшими глазами… Увидав входивших, она бросила его, кинулась к гостье и возгласила громогласно, указывая рукой на молодого человека:
– Настасья Дмитриевна, a вот и Григорий Павлович!
– Очень рада, – пролепетала девушка со внезапным биением сердца. – Мы давно знакомы, – сочла она нужным прибавить, пытаясь улыбнуться.
Он живо обернулся на ее слова, поклонился ей преувеличенно низким поклоном, причем к немалой досаде своей почувствовал, что покраснел, и, не отвечая, поспешил подойти к руке хозяйки.
– Павлу Григоревичу лучше, мне Маша сказала, – молвила Александра Павловна, целуя его по-старинному в лоб.
– Он даже к вам собирался сегодня, – ответил он, – может быть, и прикатит после обеда.
– Ах, как я буду рада; сто лет мы с ним не видались!..
– Здравствуйте, барышня, здравствуйте! – говорил тем временем подошедший к Насте Николай Иванович Фирсов, – узнал, что вы здесь, нарочно обедать пришел… Хвалю, хвалю, давно бы так! – добавил он шепотом и подмигивая ей смеющимся взглядом.
– A вот этого джентльмена помните, Настасья Дмитриевна? – спросил ее с улыбкой Троекуров, подводя к ней сына, тонкого как жердь, не по летам выросшего мальчика, изяществом наружности своей представлявшего действительно тип юного «джентльмена», благовоспитанного и благодушного. Он в противоположность сестре был черноволос, как мать, с голубовато-серыми, как у отца, глазами, никогда словно не улыбавшимися. – Miss Simpson; monsieur Blanchard; Вячеслав Хлодомирович Павличек, воспитатель моего сына; Петр Петрович Молотков, преподаватель нашего училища; Владимир Христианович Пец, директор здешнего сахарного завода, – медленно и явственно называя имена стоявших у стола лиц, познакомил с ними девушку хозяин… Она кланялась конфузливо и робко в ответ на их поклоны, обводя кругом разбегавшимися глазами: она так давно не была «в обществе», так отвыкла видеть «людей»…
Хозяйка посадила ее между собою и доктором, пригласив по другую свою сторону Пеца, которому хотела поручить что-то в Москве, куда он ехал завтра. Маша заняла обычное свое место, подле отца. Остальные разместились, кто как хотел. Обедали за большим круглым столом, одна форма которого как бы исключает всякую иерархию мест…
Общий, оживленный разговор завязался вслед за первым же блюдом. Мотив подала ему Маша, сообщившая учителю Молоткову о поездке своей к отцу Алексею в Блиново и об его обещании уговорить мать Евлаши Макарова оставить сына в школе.
– A не «уговорит», – усмехнулся Борис Васильевич, – можно будет иначе…
Глаза Маши блеснули; она всегда угадывала мысль отца с полуслова:
– Я так и сказала отцу Алексею, папа, что я готова из своих денег заплатить ей вдвое против того, что мог бы ей посылать Евлаша из своих заработанных денег на серпуховской фабрике.
– Не разоришься, – усмехнулся он опять, – да и недолго бы пришлось платить. Ведь он у вас кончает, кажется? – обратился он к Молоткову.
– В последний класс переходит, – ответил тот.
– А потом что же: все-таки не миновать ему этой бумагопрядильни, которая так страшит Марью Борисовну?
– Жаль было, Борис Васильевич, – сказал Молотков, упершись вглядом в оконечность приподнятого им ножа, – мальчик замечательно способный!
– Так вы что же бы думали?
Молотков с улыбкой повел глазами в сторону Маши, подгонявшей его через стол самыми поощрительными кивками, и отвечал:
– Я бы мог его в год времени, Борис Васильевич, ко второму классу гимназии приготовить: он отлично пошел бы там.
– Зачем это вы мне ранее не сказали, Петр Петрович?.. – вмешался Юшков. – Дядя мой, вы знаете, располагает процентами с капитала, оставленного ему князем Ларионом Васильевичем Шастуновым именно вот на такие случаи…
– Ах, оставьте, пожалуйста, Григорий Павлович, – жалобным голосом прервала его Маша, – разве не можем мы это сами с папа устроить!.. Ты молчишь, папа? – тревожно воззрясь в отца, вскрикнула она тут же.
– «Устроить» недолго, – сказал он ей, – но вопрос не в этом, а в том, на благо ли это будет мальчику? Раз в гимназии он приобщается к так называемому у нас миру «интеллигенции» и порывает с тем, к которому принадлежит по рождении, по всем впечатлениям и складу понятий своего детства… Этот разрыв, как бы рано ни произошел он, не может не отзываться на всей дальнейшей жизни человека…
– Да, сожалительно, что в России это так есть! – промолвил вполголоса Павличек, наставник Васи Троекурова, обращаясь к сидевшему подле него воспитаннику своему.
– Что вы говорите, Вячеслав Хлодомирович? – спросил хозяин, до которого донеслись эти слова.
– Я говору, – скромно, чтобы не сказать робко, отвечал молодой ученый, моравец родом, успевший в течение четырехлетнего пребывания своего в России совершенно удовлетворительно овладеть ее письменным и разговорным языком, но до сей минуты все еще не справившийся, как говорил он, «со свистящею Ю и деревянным Л», – я говору, что следует весьма сожалеть о том обстоятельстве, на которое ваше
