Болеслав Маркевич - Княжна Тата

Княжна Тата[1]

Онъ былъ лѣтъ на восемнадцать слишкомъ старѣе ея, а ей уже шелъ двадцать девятый годъ. Онъ былъ давно женатъ, отецъ семейства…

Какъ это чувство, эта бѣда, какъ оно стряслось, захватило, унесло его, онъ не могъ бы сказать: онъ этого самъ себѣ объяснить не могъ.

Онъ ее зналъ дѣвочкой, ребенкомъ. Онъ былъ другомъ, совѣтникомъ, управляющимъ брата ея, князя Анатолія Васильевича Можайскаго. Она съ дѣтства привыкла видѣть въ немъ довѣренное лицо ея семьи, преданнаго человѣка, который вѣчно, письменно и устно, бранился съ ея братомъ за излишнюю трату денегъ, терпѣливо выслушивалъ воздыханія ея матери и выѣзжалъ ей, княжнѣ Натальѣ Васильевнѣ, подъ верхъ надежныхъ скакуновъ, на которыхъ любила она мчаться по полямъ и лѣсамъ, провожая лѣто въ деревнѣ.

Въ дни молодости онъ чаялъ, онъ имѣлъ право ожидать болѣе блестящей доли. Онъ былъ однимъ изъ самыхъ видныхъ офицеровъ одного изъ первыхъ полковъ гвардіи. Въ памяти его современниковъ еще не исчезла память о лихомъ ротмистрѣ Скавронцевѣ, служакѣ, щеголѣ и отчаянномъ театралѣ. У него былъ лучшій парадеръ во всей кирасирской дивизіи; не было болѣе его любимаго товарища и "дорогаго собутыльника" для всей золотой молодежи Петербурга; весь балетъ зналъ его по имени и отчеству; "ужь извѣстно, этотъ Александръ Андреичъ", съ тою же многозначительною усмѣшкой говорила про него и первая танцовщица, и послѣдняя изъ черненькихъ, прыгающихъ у воды, — обѣ разумѣя все то же нѣчто лестное и сочувственное ему этою усмѣшкой и этимъ недоговариваемымъ "ужь извѣстно"…

Онъ ожидалъ, а съ нимъ весь полкъ, аксельбантовъ ко дню полковаго ихъ праздника. Аксельбанты улыбнулись ему; они даны были негаданно-нежданно молодому поручику, исправлявшему временно должность заболѣвшаго полковаго адъютанта. А онъ, Скавронцевъ, уже третій годъ командовалъ лейбъ-эскадрономъ!… Полковые комментаторы приписывали этотъ неожиданный случай его излишней популярности и успѣхамъ въ очаровательномъ мірѣ антраша и пируетовъ. Комментаторы могли и ошибаться… А впрочемъ не даромъ говорится: какъ знать, чего не знаешь!

Какъ бы ни было, Скавронцевъ не перенесъ такого дара. Онъ на другой же день отрапортовался больнымъ, черезъ мѣсяцъ подалъ въ безсрочный отпускъ и, получивъ его, уѣхалъ въ деревню, захвативъ себѣ кстати въ спутницы Вѣрочку Миловзорову, быстроокую корифейку, "точеныя" ноги и рѣзко очерченные контуры которой вызывали неистовыя рукоплесканія завсегдашнихъ первыхъ двухъ рядовъ креселъ, когда она, одѣтая мальчикомъ, вылетала во второй парѣ, въ pas de manteaux, въ любимомъ въ тѣ дни балетѣ Пахита.

Въ деревнѣ Скавронцевъ прежде всего утѣшенъ былъ тѣмъ, что, за надѣломъ крестьянъ своихъ землею (онъ пріѣхалъ какъ разъ вслѣдъ за объявленіемъ воли,) и за уплатой казенныхъ и частныхъ долговъ, сдѣланныхъ имъ во время блестящаго своего гвардейскаго служенія, ему приходилось сказать себѣ какъ древній философъ: omnia meсum porto, или нѣчто въ томъ же родѣ: изъ громкаго состоянія въ 800 душъ, завѣщаннаго ему отцомъ, ему оставались какія-то 500 десятинъ кустарника и песку, на которыхъ предоставлялось ему затѣмъ право хоть ананасы разводить. Во-вторыхъ, привезенная имъ съ собою жрица Терпсихоры скучала по Петербургу и лила нескончаемыя, хотя и безмолвныя слезы, сидя по цѣлымъ днямъ у окна, изъ котораго, единственнымъ развлеченіемъ, могла любоваться на драку пѣтуховъ на дворѣ.

Чтобы какъ-нибудь устроиться, Скавронцевъ поступилъ въ должность мироваго посредника. Чтобъ утѣшить Вѣрочку Миловзорову, такъ какъ на отправку ея обратно въ Петербургъ не хватало у него нужныхъ денегъ, онъ рѣшился на ней жениться.

Мировой посредникъ вышелъ изъ Скавронцева отличный. Вѣрочка Миловзорова, обратившись въ госпожу Скавронцеву, тотчасъ же перестала плакать и начала приносить мужу по ребенку каждый годъ. Къ горю или къ счастью нѣжныхъ, но стѣсненныхъ въ средствахъ родителей, ребята эти были не живучи и отходили, по обыкновенію, въ вѣчность до зубковъ. Но не успѣетъ, бывало, похоронить одного Вѣрочка, какъ ужь, глядишь, ходитъ тяжелая другимъ. Въ прокъ, видно, пошла ей танцовальная гимнастика…

Въ участкѣ Скавронцева было большое, въ три тысячи душъ, имѣніе, принадлежавшее князю Можайскому. Имѣніемъ этимъ вѣдалъ управляющій изъ дворовыхъ, пьяница и пройдоха, мутившій крестьянъ подъ предлогомъ "сохранить барскую выгоду". Уставной грамоты по добровольному соглашенію, какія до тѣхъ поръ удавалось вводить Скавронцеву во всѣхъ почти подлежавшихъ посредничеству его имѣніяхъ, — онъ настойчиво хлопоталъ всегда именно о такого рода грамотахъ, — онъ здѣсь, какъ ни стараяся, добиться не могъ. Неумѣренныя притязанія, безсмысленное упорство возгарались съ новою силой, то съ одной, то съ другой стороны, въ ту минуту, когда, казалось ему, все было имъ вдосталь разъяснено и улажено и оставалось приложить руки въ бумагѣ… Въ одинъ прекрасный день онъ вдругъ вспомнилъ, что владѣлецъ имѣнія былъ тотъ самый князь Анатоль Можайскій, который поступилъ къ нему юнкеромъ въ эскадронъ во время оно и котораго онъ особенно отличалъ за лихость въ верховой ѣздѣ, а также "и по остальнымъ частямъ гвардейской науки", въ оныхъ же самъ онъ состоялъ извѣстнымъ докою въ ту пору. Онъ тотчасъ же присѣлъ въ столу и написалъ слѣдующее:

"Любезный князь, не знаю, извѣстно-ли тебѣ, что я нахожусь посредникомъ въ томъ самомъ мировомъ участкѣ, въ коемъ имѣніе твое большіе Дворы. По случаю введенія въ ономъ уставной грамоты, я, по долгу службы, а также по товариществу, считаю нужнымъ тебя предварить, что ни чорта тутъ подѣлать нельзя, главное потому, что сидитъ у тебя управляющій горькопійца и мошенникъ не хуже питерскаго ростовщика Коха. Прогони его взашей, сдѣлай ты милость, и возьми кого-нибудь другаго, а я, пожалуй, могу и надсмотрѣть за нимъ, такъ какъ, по теперешнимъ моимъ занятіямъ, приглядѣлся къ этому дѣлу достаточно.

"Всему полку мой сердечный поклонъ. Придется-ли опять увидаться съ камрадами, и самъ не знаю. Дѣла мои, братецъ ты мой, совсѣмъ дрянь вышли. Я даже женился и потомство имѣю; семью вижу впрочемъ рѣдко, потому постоянно въ разъѣздахъ и оттого и писать тебѣ пространнѣе не имѣю времени. Будь здоровъ, душа моя.

"Твой А. Скавронцевъ."

Р. С. Всели у тебя Рѣзвый, или продалъ Топорову? Эхъ, конь былъ!"

Черезъ двѣ недѣли полученъ былъ отвѣтъ такого содержанія

"Любезнѣйшій Александръ Андреевичъ!

Съ симъ вмѣстѣ препровождаю полную на твое имя довѣренность на распоряженіе Большими Дворами, съ правомъ смѣнить нынѣшняго моего управителя, назначить новаго и вообще дѣлать тамъ все, что тебѣ заблагоразсудится и что ты найдешь нужнымъ и полезнымъ. Кланяюсь тебѣ въ ножки за предложеніе о присмотрѣ. Ради Бога, только не откажись отъ него. Я знаю, что я за тобой буду какъ у Христа за пазушкой. Ты понимаешь, что я никакъ не могу оставить теперь полкъ, службу и похорониться въ деревнѣ, а ужь если мы, дѣйствительно, должны лишиться тебя и ты рѣшилъ остаться тамъ, то кого же какъ не тебя могу я избрать, такъ-сказать, попечителемъ надъ моимъ достояніемъ? Дядя мой Хохолковъ, пріѣхавшій сюда изъ твоихъ странъ, говоритъ, что тебя тамъ просто боготворятъ какъ помѣщики, такъ равно и крестьяне. Да и можетъ-ли быть иначе для каждаго, кто тебя знаетъ?

"Всѣ товарищи en corps поручаютъ мнѣ…"

Слѣдовали двѣ страницы всякихъ пожеланій, полковыхъ новостей и сплетенъ. Въ другую минуту Скавронцевъ жадно дочиталъ бы ихъ до конца. Но первая часть письма его покоробила. Онъ бросилъ его на столъ, сжалъ брови и фыркнулъ про себя, покраснѣвъ даже при этомъ: "да что онъ, чортъ его дери, вообразилъ въ самомъ дѣлѣ, что я себя въ управляющіе ему предлагаю!…"

Кончилось тѣмъ однако, что онъ, смѣнивъ въ большихъ Дворахъ, въ силу данной ему довѣренности, съ полдюжины управляющихъ, оказывавшихся одинъ глупѣе или вороватѣе другаго, переѣхалъ туда самъ на воеводство; трехлѣтіе его истекло; онъ вышелъ въ чистую и, скинувъ мундиръ, страстно предался сельскому хозяйству, хотя каждый день проклиналъ его и обзывалъ "каторжнымъ дѣломъ".

Шелъ уже пятнадцатый годъ, какъ онъ занимался имъ. Обстоятельства его перемѣнились тѣмъ временемъ: какая-то старая тетка оставила ему по завѣщанію тысячъ девяносто денегъ. Получивъ эти средства, онъ поспѣшилъ отправить двухъ остававшихся у него въ живыхъ отъ многочисленной семьи мальчиковъ на воспитаніе въ ближайшій университетскій городъ, убѣдивъ и свою непомѣрно расплывшуюся Вѣрочку переселиться туда "для надзора за ребятами." Самъ онъ остался управлять Большими Дворами. "Каторжное" дѣло было уже для него неотразимою потребностью. Онъ велъ его съ непоколебимою настойчивостью и какою-то необыкновенною смѣтливостью. Для рабочаго, для окрестныхъ крестьянъ, онъ былъ именно тотъ "простой" и справедливый баринъ, котораго любитъ, которому вѣритъ русскій мужикъ. Онъ этимъ довѣріемъ и любовью достигалъ многаго, недостижимаго для другихъ. Патронъ его, князь Можайскій, давно полковникъ и флигель-адъютантъ, побаивался его въ душѣ точно такъ же, какъ въ тѣ дни, когда его, юнкера, строгій эскадронный командиръ Скавронцевъ посылалъ дежурить съ метлой въ конюшнѣ. Старая княгиня, маленькая, слезливая и недалекая, каждый годъ пріѣзжавшая на лѣто съ дочерью въ Большіе Дворы, молилась на него какъ на Провидѣніе, спеціально назначенное для спасенія сына отъ разоренія. Княжна дразнила ее этимъ обожаніемъ и, въ воспоминаніе одного Диккенсова романа, называла Скавронцева: "нашъ взаимный — и грозный другъ", прибавляла она съ чуть-чуть презрительнымъ движеніемъ губъ.