Подменыш - Кит Донохью
Уверив себя, что я способен контролировать свое подсознание, я, наконец, обратился к Макиннсу с просьбой загипнотизировать меня. Если он действительно знает путь к забытым мирам, то сумеет мне помочь вспомнить, кто я такой и откуда пришел. А если откроется, что я родился в Германии сто с лишним лет назад, над этим просто все посмеются. Многие под гипнозом «вспоминают», что в прошлых жизнях они были кто Клеопатрой, кто Шекспиром, кто Чингисханом.
А вот если я под гипнозом скажу, что был хобгоблином, это будет уже не смешно. Особенно если дело дойдет до рассказа о той августовской ночи, когда я стал подменышем и мы украли ребенка. Конечно, превратившись в Генри Дэя, я старательно стирал из своей памяти воспоминания об этом, но… И даже под гипнозом я не смогу рассказать ничего о детстве настоящего Генри!
Макиннс кое-что знал обо мне. Я рассказывал ему о матери и сестрах, о самоубийстве отца и брошенном колледже, даже о мечтах, связанных с Тесс Водхаус, хотя настоящей правды он, конечно, не знал. Мое острейшее желание узнать, кем я был изначально, упиралось в страх быть обнаруженным.
В тот вечер Оскар, дождавшись ухода последнего посетителя, закрыл кассу, бросил мне ключи от входной двери и, пожелав спокойной ночи, ушел. Мы с Макиннсом остались одни. Он потушил весь свет, оставив только лампу у стойки. Меня обуревали сомнения. А вдруг я не смогу контролировать себя и выдам свою тайну? А если он начнет потом меня шантажировать или сдаст властям? Идеи, одна чудовищнее другой, всплывали у меня в голове. А может, после того как он расскажет мне все, что узнает, его лучше убить? Впервые за много лет я почувствовал, что во мне опять просыпается нечто нечеловеческое… Но как только Макиннс начал сеанс, страх сразу пропал.
Мы с Макиннсом сидели за столом, друг напротив друга. Его голос доносился откуда-то сверху и сбоку, убаюкивая меня. Мне показалось, что я превратился в каменную статую. Свет погас, вместо него в темноте возник луч, как от кинопроектора, и на белой простыне моего мозга начался киносеанс. Сюжета не было, смысла тоже, только чьи-то незнакомые лица, фигуры, они что-то говорили, и это пугало. Чья-то холодная рука схватила меня за лодыжку… Чей-то крик смешивался со звуками фортепиано… Какая-то женщина держит меня на руках и прижимает к своей груди… В какой-то момент я увидел маленького мальчика, который быстро отвернулся, и все погрузилось в темноту.
Первое, что я сделал, когда Макиннс вывел меня из транса, посмотрел на часы. Четыре утра. Как и говорил Каммингс, я тоже чувствовал себя «посвежевшим и отдохнувшим», словно мирно проспал часов восемь. Но мокрая рубашка и мокрый от пота лоб говорили об обратном. Макиннс выглядел обескураженным. Он подошел к барной стойке, налил себе стакан воды и выпил его залпом, словно несколько дней провел в пустыне. Его глаза смотрели на меня из темноты бара с недоверием и любопытством. Я предложил ему сигарету, но он отказался.
— Я наговорил лишнего?
— Ты знаком с какими-нибудь немцами?
— Шапочно.
— Ты говорил по-немецки не хуже братьев Гримм. — И что же я сказал?
— А что такое Wechselbalg?[37]
— Никогда не слышал этого слова, — сказал я.
— Ты кричал так, будто с тобой случилось что-то ужасное. Что-то про der Teufel. Это дьявол, верно?
— Понятия не имею — A Feen [38]? Это фея?
— Наверное.
— Der Kobolden[39]? Ты прямо весь затрясся, когда увидел их. Кто они? Есть мысли?
— Нет.
— Entfuhrend [40]?
— Не понял.
— Я тоже. Ты говорил на смеси разных языков. Ты был с родителями и звал родителей по-немецки.
— Но мои родители не немцы.
— Те родители, о которых ты вспоминал, были немцами. А те существа — феи, черти или der Kobolden, — они хотели тебя похитить.
Я проглотил ком в горле.
— И, как я понял, им это удалось. И ты все время вспоминал маму, папу и das Klavier.
— Пианино.
— Я в жизни не слышал ничего подобного. Ты все время повторял: «Меня украли. Меня украли…»
И я спросил тебя, когда это случилось? И знаешь, что ты ответил?
— Нет.
— Ты назвал год по-немецки. Я не понял и переспросил. И ты сказал: «В пятьдесят девятом». Я сказал тебе, что этого не может быть. Ведь пятьдесят девятый был всего шесть лет назад. А ты сказал: «В тысяча восемьсот пятьдесят девятом».
Макиннс подошел совсем близко ко мне и посмотрел мне прямо в глаза. Меня всего трясло, и я закурил сигарету. Мы стояли в клубах дыма и молчали. Он закончил курить первым и с такой силой вдавил окурок в пепельницу, что она едва не треснула.
— Знаешь, что я думаю? Ты вспомнил свою прошлую жизнь, в которой ты жил в Германии.
— Верится с трудом.
— Ты слышал что-нибудь о подменышах?
У меня зашевелились волосы, но я сумел побороть страх:
— Я не верю в эти сказки.
— Да? Когда я спросил тебя о твоем отце, ты сказал: «Он все знал». Что он знал, Генри?
Я мог бы ответить, но не стал. В баре был кофе, в холодильнике — яйца. Мы позавтракали, сидя друг напротив друга: я с одной стороны барной стойки, а он — на своем обычном месте — с другой. Потом он молча встал, надел пальто и направился к выходу.
— А как меня звали в той, прошлой жизни?
— Я как-то не догадался спросить, — ответил Макиннс, даже не
