Тоннель - Яна Михайловна Вагнер
Очередь не дышала, стояла тихо и почтительно, как в церкви.
— Так, дай-ка пройти, — сказали сзади, и старлей почувствовал между лопаток чью-то жесткую ладонь. — Ну отойди, чего встал-то.
Повинуясь не ладони даже, а скорее сердитому женскому голосу, старлей посторонился, и мимо него к странной парочке, замершей у бетонной стены, протиснулась коренастая тетка с кирпичным огородным загаром, в растоптанных бирюзовых кроксах.
— Нашла, вот, — сказала она и протянула перед собой видавший виды тонометр с резиновой грушей.
Мужичок открыл глаза и вскочил.
— Моя вы золотая, — сказал он с нежностью, принял старенький прибор двумя руками, как подарок, и начал живо вставлять себе в уши дужки фонендоскопа.
Золотая тетка в кроксах кивнула строго, как бы соглашаясь с очевидным, расстегнула молнию на поясной сумке под обширным животом и выгребла горсть ампул, с десяток крошечных рыжих и несколько побольше, прозрачных.
— Может, и не надо вам, сами смотрите, — сказала она с нажимом, и по тону ее было ясно, что лучше бы человечку в детской рубашке с подношением не шутить и найти ему применение. — Шприцов пока нету, поищем, девочки побежали.
— Да, — сказал он, — конечно, спасибо. Спасибо большое, я посмотрю.
Неловко зажав тонометр под мышкой, он принял и ампулы и снова сказал:
— Спасибо. Это замечательно просто, — а потом сел на корточки и бережно, как свежие яйца, принялся по одной укладывать их в картонную коробку, где уже чего только не было — горка бинтов и стерильных салфеток, россыпь разноцветных упаковок с таблетками, пузырьки с йодом и перекисью и даже почему-то бутылка «Столичной», початая и без крышки.
Беременная молча наблюдала за ним, все так же держа руку запястьем вверх, дожидаясь, пока доктор (ну точно, доктор, вот же я долбоеб, подумал старлей со стыдом) оставит свою коробку и вернется к ее пульсу и отекшим щиколоткам. Она была первая в очереди и маленького доктора не торопила.
— Все это надо переписать, — сказала женщина-Мерседес и тоже толкнула старлея плечом, выходя на свет и заглядывая в коробку. — Лекарства первой необходимости распределять придется аккуратно. Что у вас с инсулином, кстати, удалось найти? У меня был запрос... — и потащила из-за пазухи свой блокнот.
Малютка доктор оглянулся, близоруко поморгал и поднялся на ноги. Трубка фонендоскопа болталась у него под подбородком, как черная макаронина.
— Инсулина нет, — сказал он. — А еще у нас нет капельниц, хирургических инструментов и аппарата ИВЛ. Вы можете найти мне ИВЛ?
— Давайте все-таки ставить какие-то реальные задачи, — начала женщина-Мерседес усталым взрослым голосом. — Я вижу, вы хотите помочь, это очень хорошо, но надо видеть полную картину, а вы ее не знаете. И мы не знаем, пока. Но если мы начнем раздавать лекарства всем вместо того, чтобы определить, кому они нужны в первую очередь...
Доктор не ответил. Он отвернулся и шагнул к беременной, вырвал из-под мышки тонометр, надел манжету ей на руку и быстро, яростно заработал грушей. Уши и шея у него стали совсем красные.
— Слушайте, женщина, отойдите, — сказали в толпе. — Весь свет ему загородили.
— Запрос у нее, — фыркнула тетка в кроксах.
— Вы странную заняли позицию, — сказала женщина-Мерседес доктору в спину. — Сейчас не время для эмоций. Задача у нас общая, давайте решать. Сядем спокойно, напишем, что нам нужнее всего, и постараемся обеспечить, подключим ресурсы.
Она его уговаривает, понял старлей с завистью. Этого дрища, который даже не смотрит на нее, нарочно спиной повернулся, а она ничего, терпит. Не давит, не кошмарит, а просит.
— Пройдем по тоннелю, проверим все машины, — продолжала женщина-Мерседес. — ИВЛ я вам из воздуха, конечно, не возьму, это утопия, но вам, кажется, нужны были антибиотики, и вот это вполне реально.
Доктор отпустил грушу. Она повисла на своей резиновой трубке и легко хлопнула по выпуклому животу его молодой пациентки. Слышно было, как из манжеты тонометра со свистом выходит воздух.
— Мне уже принесли, — сказал он и обернулся. — Антибиотики. У меня их даже довольно много теперь. Извините, — сказал он беременной. — Разрешите, пожалуйста, — попросил он старлея, не глядя, и пошел прямо на него — низенький, с красными ушами, и плоская железяка фонендоскопа болталась у него на груди, как бутафорская медаль.
Старлей отступил, остальная очередь как-то сразу тоже послушно, без возражений разошлась, открывая решетку. И смотреть туда вообще не хотелось, потому что была там все та же развороченная оранжевая машина, осколки, и тряпки, и пятна масла на асфальте, и пацан со сломанной рукой. Зареванный мелкий говнюк в дорогих папиных часах, который совсем недавно, ночью еще, ныл и требовал, чтобы ему мигом пригнали скорую, а сейчас уже просто лежал крашеным затылком прямо в масляной луже — серый, мокрый, жуткий, туго обмотанный бинтами от запястья до плеча. Но неприятнее всего старлея почему-то поразило яблоко — яркое, веселенькое, которое кто-то просунул через железные прутья и подложил водителю Фольксвагена под щеку, как на больничную тумбочку. И несмотря на то что он дышал — пускай и редко, со странными перерывами, именно живое розовое яблоко рядом с этой бесцветной щекой сразу объяснило лейтенанту, что пацану кранты, еще до того, как доктор сказал:
— У него септический шок. Вот-вот откажут почки и печень, а может, уже отказали, я не могу проверить. Но это не так важно, он все равно скоро не сможет сам дышать.
Да я же не понял просто, собрался сказать лейтенант, абсолютно уверенный, что доктор сейчас посмотрит на него, а то и покажет пальцем. По делу надо было объяснять, а не котом своим махать, я сам догадаться, что ли, должен? И вообще, чего бы я сделал, когда ни скорую не вызвать, ничего, а хуевина эта железная тонны три, наверно, весит.
Он мог бы напомнить им всем, что за последние десять часов, пока они сладко спали в своих машинках, он вообще-то ни разу даже не присел и выполнял все, что было ему велено, и продолжает до сих пор, хотя давно не видит в этом смысла. И пацану со сломанной рукой все равно помочь не смог бы, даже если плюнул бы на приказы и сидел бы тут с ним всю ночь до утра.
Но никто на старлея не смотрел и объяснений не требовал, а все-таки щеки и лоб у него жгло, как будто он обгорел на солнце, и вспомнилось почему-то, как этот мелкий пижон, разбивший тачку, которую ему папа с мамой подарили на выпускной, выбросил свою банку колы, колотился в решетку и кричал «давайте подождем, ну пожалуйста, они сейчас приедут», и думать об этом было тошно.
— Послушайте, ну здесь точно никто не виноват, — сказала женщина-Мерседес, и голос у нее был такой, что лейтенант понял: она все еще обрабатывает доктора.
Что-то такое произошло между ними раньше, из-за чего человечек с котом гнался за ними добрых два километра и кричал «вы обещали», и теперь он злился — не на старлея, а на нее. Злился страшно, прямо кипел. Потому она и не напирает, не сверкает корочками и даже не лезет в коробку с лекарствами, хотя видно, как ей хочется, — знает, сука, что маленький доктор с красными ушами может здорово ей напортить и в этой части тоннеля все точно впишутся за него. А если про мятежного доктора узнают остальные, зараза может перекинуться дальше, и слушать ее не будет никто. И тогда желтый дед из Майбаха
