Отравленные слова - Майте Карранса
Вдруг снова звонит его мобильный. Он отвечает мгновенно: знает, что завтра его телефон будет молчать. Это Льядо, хороший парень.
– Да?
– Я с этим разобрался, шеф, сам им позвонил, представился директором школы, который хочет взять их сына на работу. Они мне рассказали всё по пунктам.
Лосано гордится этим парнем, которого так здорово натаскал.
– И что?
– Все правда. Его отец, Рамон Лопес, фермер из Мольеруссы, при смерти, ему осталось совсем мало. Ему семьдесят один год. Хесус Лопес ездит к нему каждое утро: по вечерам он теперь работает на курсах.
Лосано вздыхает. Еще один ложный след.
– Что ж, спасибо.
– Не за что. Если будет нужно что-то еще, я на дежурстве, имейте в виду. Я, к сожалению, не смогу быть на ужине, но хотел сказать вам, мне ужасно жаль, что вы уходите.
Лосано изображает равнодушие:
– Да что ты, у меня новая жизнь начинается, тебе следовало бы меня поздравить.
– Ну тогда поздравляю, – коротко бросает Льядо, возможно растрогавшись, и вешает трубку.
Лосано вздыхает, застегивая желтую рубашку. Хороший парень этот Льядо. Понял, что он не хочет уходить. И так и есть, это же ребячество – за несколько часов до пенсии придумывать себе дела. А он к тому же оставил Эве свой номер вместо того, чтобы посоветовать связаться с Суредой. Пожмотился. Почуял, что Эва хочет о чем-то ему рассказать, решил не давить на нее, но, как обычно, оставил открытой дверь, чтоб вернулась, когда захочет. Проблема в том, что ключей от этой двери у него больше нет, он просто смухлевал. Как бы ни хотелось ему продолжать рулить этим делом, завтра в участке его уже не будет. Он чувствует: звонок Эвы не был случайным, этого звонка он ждал четыре года. Он умеет различать голоса, которые что-то скрывают, и другие, которые очень хотят о чем-то рассказать, но не отваживаются. Здесь нужно действовать с осторожностью. Если б он накинулся на нее с расспросами, она бы перепугалась и тут же дала бы задний ход. Едва спустившись в метро, он набрал номер Пепе Молины, но тот был вне зоны действия сети. Если не перезвонит, попробую попозже еще раз, говорит он себе. Может, Эва знает что-то, о чем умолчала в своих показаниях, и дело наконец сдвинется с мертвой точки. Предчувствие щекочет его изнутри, поднимается в нем, будто тепло, окрашивает ему уши.
– Точно хочешь желтую? – нахмурившись, спрашивает жена.
– А что с ней не так?
– Желтый приносит несчастье. Ты что, не замечал, актеры никогда не носят желтого.
Лосано раздражен: он уже застегнул все пуговицы, а теперь приходит она и требует, чтобы он переоделся.
– Я‑то не актер, – парирует он.
Но жена не сдается.
– Мольер был в желтом, когда умер, – замечает она как бы мимоходом, отворачиваясь от него, – поэтому актеры на сцене стараются его не носить.
Лосано смотрит на себя в зеркало и c обычным своим упрямством решает, что желтый ему к лицу. Надевая пиджак и инспектируя кошелек, он задается вопросом, откуда его жена вытаскивает всю эту журнальную чушь, которой трясет у него перед носом, когда хочет его уязвить. Может, таким образом она мстит ему за то, что он не позвал ее на ужин, говорит он себе перед тем, как открыть дверь и поцеловать ее на прощание.
Он не суеверен. Когда работаешь в полиции и рискуешь жизнью каждый день, не можешь позволить себе верить во все эти глупости: иначе он целый день сидел бы дома и следил, как бы не наступить на стык плиток на полу или не глянуть ненароком в окно и не увидеть там черного кота, прогуливающегося по крыше. Только этого ему и не хватало – чтоб ему тыкали этой желтой рубашкой, раздраженно ворчит он в лифте. Он зол: его безупречный костюм оказался не таким уж и безупречным, и он знает, что часть ужина проведет в сомнениях и размышлениях о том, уместно ли было явиться на прощальный ужин в собственную честь в желтой рубашке. Он пытается отвлечься от этих мыслей и вернуться к Барбаре Молине и своим предчувствиям. Здоровается с парнем с последнего этажа, программистом из Бильбао, который только приехал в Барселону. Парень идет гулять с собакой. Голова у Лосано кипит. Он спрашивает себя, что стало с псом Барбары. Его подарили, когда ей было десять, летом 2000 года. Он помнит фотографию счастливой Барбары с щенком на руках. Помнит, как долго рассматривал тот снимок, растроганный тем, как она обнимала и целовала щенка, а также взглядом ее дяди Иньяки, который Элисабет запечатлела с той же точностью, что и радость Барбары. Та фотография взволновала его, и еще как. Собака, девочка и ее дядя на пляже в Кантабрии. За спиной у них ярятся волны, на горизонте собираются угрожающие тучи, быть может, они предрекали то, что должно было произойти. Для расследования она никак не пригодилась, но иногда фотографии разговаривают, и в этой почти чувственной нежности Барбары и в нескрываемой преданности ее дяди ему почудилось тогда некое тайное послание, которое он так и не смог расшифровать. Нурия Солис сказала, что пес все время напоминал ей о Барбаре, поэтому Пепе Молина отвез его в дом в Монсене. И снова в голове у него теснится рой вопросов. Зачем Барбара Молина поехала в Бильбао? Чего хотела от дяди с тетей? Что за отношения связывали Барбару с ними, что все свидетели решили оставить за скобками? Кто сообщил о случившемся Элисабет Солис и Иньяки Сулоаге, спросил его сегодня Суреда. Если их телефоны были выключены или вне зоны действия сети, кто и как позвонил им? А потом ему приходит в голову следующий вопрос: правда ли они доплыли тогда до островов Сиес? Вообще-то сам он поручиться не может: никто не проверил их показания, просто невозможно было это сделать. Их слова приняли на веру, и все. Странно, думает он, как это человек может так долго пробыть
