Валенсия и Валентайн - Сьюзи Кроуз
Мы расспрашивали друг друга и рассказывали какие-то случаи; мы говорили и говорили обо всем на свете, наперебой, как говорят, когда язык не сковывают нервы, тщеславие или страх. Незнакомец становился другом, и это происходило невероятно быстро; чем больше я узнавала о нем и чем больше он узнавал обо мне, тем меньше становилась пропасть между нами. Я рассказала ему все. Я рассказала вещи, которые было бы неловко рассказывать кому-то, кого я знала, но я также рассказала вещи, которые было бы неловко рассказывать незнакомцу. Границы допустимого расплывались и исчезали.
И моя история о том, как я оказалась в Нью-Йорке, была встречена в этот раз с интересом и восхищением. Ничто так не помогает оценить хорошего, поглощенного тобой парня, как свидание с недалеким, поглощенным собой типом.
– Ты много путешествуешь? – спросила я его после того, как мы исчерпали мою тему. Мне вдруг пришло в голову, что, может быть, он совершает такие экскурсии по несколько раз в год и теперь только делает вид, что восхищен моей непосредственностью и смелостью. И зачем я только призналась, что впервые летела на самолете.
Он ел хот-дог, и большая капля кетчупа упала ему на рубашку спереди. Ветер разметал соломенные волосы, и на мгновение они стали похожи на миниатюрное пшеничное поле прямо у него на макушке.
– Вообще-то это зависит от того, кого ты спросишь, – сказал он, пожимая плечами. – Спроси мою маму, бывал ли я где-нибудь, и она скажет: «Господи, да этот мальчишка такой непоседа!» Но на самом деле это всего лишь будет означать, что я часто хожу в походы со своими друзьями.
Я рассмеялась. В его шутливой реплике чувствовалась искренняя любовь к матери. Я подумала, что в таком же тоне он, наверно, разговаривает и с ней, и мне было приятно представлять его как человека, который говорит о своих родителях одинаково и перед ними, и у них за спиной.
– В любом случае, – продолжал он, – не так уж важно, как много ты путешествуешь. Какой смысл отправляться куда-то, если ты не можешь найти радость в том, чтобы для начала побыть на месте, верно?
Я кивнула, хотя и не была уверена, что мне так уж нравится топтаться на месте; просто мне всегда было некуда пойти.
(В последнее время я часто думаю о том разговоре. Мне восемьдесят семь лет, и я уже много лет живу без движения. У меня есть девушка – ты, – которая стирает и пылесосит. Пойти я не смогла бы, даже если бы захотела. Медицинская страховка обошлась бы мне слишком дорого, а мои легкие не обеспечат даже прогулку по парку. Проблем со здоровьем у меня больше, чем долларов.
Но всякий раз, когда я чувствую, что застряла на месте, мне вспоминаются слова мистера Валентайна насчет умения находить радость там, где ты есть. Для человека, который не сказал мне ни слова за почти пятьдесят лет, он все еще большой говорун.)
Я не думала, что мы направляемся к Бруклинскому мосту, пока он не замаячил перед нами. Я не рассказала моему новому другу о том, что случилось прошлой ночью; произошедшее уже начало казаться чем-то нереальным, как сон – сон ужасный, но тающий с течением дня. Теперь он не только ощущался как реальность, но, казалось, и вся сцена как будто воспроизводится заново. Как будто мы вот-вот достигнем моста, и там будет плачущая девушка, и мне представится второй шанс поступить правильно.
Если бы только.
Мы остановились, чтобы посмотреть на статую; она не сдвинулась ни на дюйм с тех пор, как я видела ее в последний раз. Я представила, как большая каменная слеза скатывается по ее лицу и с грохотом падает в воду, вызывая волны, бережно выносящие тело девушки на берег.
Глава 17
Ничего общего со своей новой соседкой у Валенсии не было. Грейс была похожа на передержанную фотографию. Яркая, не забывающая о своих недостатках, но и не страдающая из-за них. Всегда вдохновленная, всегда возбужденная.
И все же Валенсия не была уверена в том, что может существовать в такой непосредственной близости от кого-то вроде Грейс. Ее соседство немного пугало. Но и напоминало, что есть вещи ужасные, но одновременно и хорошие. И Грейс, конечно, не казалась плохой – просто экстремальной во всех отношениях.
В конце концов, ей потребовалось лишь несколько дней, чтобы завоевать Валенсию.
На второй день работы она заглянула в кабинку Валенсии и сказала:
– Эй, Валенсия, не могла бы ты напомнить мне, что означают эти сокращения, когда ты связываешься с клиентом, но не получаешь платеж?
И Валенсия, к которой за всю ее карьеру в «Уэст-Парке» никто ни разу не обращался за помощью, была счастлива почувствовать себя нужной.
– П – Д – К, – сказала она медленно, важно, – П – Н, ПЗ – З. Поговорила с держателем карты, платежа нет, перезвонить завтра.
– Спасибо, леди, – поблагодарила Грейс и, как суслик в норке, исчезла в своей кабинке.
После этого ей понадобилась другая дополнительная помощь. А потом она начала хвалить Валенсию за разные вещи, такие, например, как ее серьги или туфли, и задавать вопросы о ней самой и о других людях, которые работали в «Уэст-Парке». Конечно, задавая вопросы и отсыпая комплименты, она много рассказывала о своей собственной жизни, своих взглядах, своем женихе и своих увлечениях. Как оказалось, Грейс вовсе не была страшной.
Она была просто замечательной.
Результатом этого, наряду с ежедневными телефонными звонками Джеймса Мейса, растущей коллекцией шутливых, но впечатляющих рисунков от Питера, которые она хранила в своей сумочке, и призраком воздушного путешествия, вырисовывающимся в приближающемся с каждой секундой будущем, стало то, что остаток июня и первая половина июля пролетели незаметно. Для Валенсии время всегда только ползло; никогда раньше оно даже не шло шагом (временами казалось, что оно легло и умерло). От этой новой скорости кружилась голова.
Сейчас была середина июля, душная, липкая часть года, и женщины сидели в машине Грейс на стоянке возле «Уэст-Парка» – у всех на виду – и слушали рэп на полной громкости и с опущенными стеклами.
Когда бас эхом отдавался в подошвах ног и поднимался вверх по позвоночнику, Валенсия чувствовала, что на нее все смотрят. В этом было что-то бунтарское – издавать так много шума, и это чувство нельзя было описать как восхитительное или волнующее, скорее как просто досадное. Некомфортное. Ей было тридцать четыре, а не шестнадцать. Она могла без сожаления признать, что упустила свой шанс побыть возмутительно и непростительно громкой на публике. Вытворять такое допустимо и позволительно, пока люди считают тебя слишком молодой и неразборчивой.
Валенсия не могла утверждать, что когда-либо была разборчивой и понимающей; она могла
