Варлам Шаламов - Артист лопаты
- Ну, это уж мое дело,- сказал банщик и вышел. Пар загремел, забурлил в бочке, вода согрелась. Мишка постучал - Чудаков выключил пар.
Мишка влез на скамейку и со скамейки перевалился в узкую высокую бочку... Были бочки пониже, пошире, но десятник любил париться именно в этой. Вода достигала Мишке до горла. Жмурясь от удовольствия, десятник постучал по трубе. Сейчас же забурлил пар. Стало тепло. Мишка просигналил банщику, но горячий пар продолжал хлестать в трубу. Пар обжигал тело, и Тимошенко испугался, застучал еще, пытаясь вырваться, выскочить из бочки, но бочка была узка, железная труба мешала лезть - в бане ничего не было видно из-за белого, клокочущего, густеющего пара, и Мишка закричал диким голосом.
Баня для рабочих в этот день не состоялась.
Когда открыли двери и окна, густой мутно-белый туман рассеялся - пришел лагерный врач. Тимошенко уже не дышал - он был сварен заживо.
Чудакова из банщиков перевели куда-то, вернулся одноглазый - его никто не снимал с работы, просто он был один день на группе "В" - временно освобожден от работы по болезни. У него была температура.
1959
МАЙ
Днище деревянной бочки было выбито и заделано решеткой из полосового железа. В бочке сидел пес Казбек. Сотников кормил Казбека сырым мясом и просил всех прохожих тыкать в собаку палкой. Казбек рычал и грыз палку в щепы. Прораб Сотников воспитывал злобу в будущем цепном псе.
Золото всю войну мыли лотками - старательской добычей, ранее запрещенной на приисках. Раньше лотком мог мыть только промывальщик из службы разведки. Суточный план давался до войны в кубометрах грунта, а во время войны - в граммах металла.
Однорукий лоточник ловко нагребал грунт на лоток скребком и, намыв воды, осторожно встряхивал лоток над ручьем, сбывая в ручей размытый в лотке камень. На дне лотка, когда сбегала вода, оставалась золотая крупинка, и, положив лоток на землю, рабочий ногтем поддевал крупинку и переносил ее на клочок бумаги. Бумага складывалась, как аптечный порошок. Целая бригада одноруких саморубов зимой и летом "мыла" золото. И сдавала крупинки металла, зернышки золота в приисковую кассу. За это одноруких кормили.
Следователь Иван Васильевич Ефремов поймал таинственного убийцу, которого искали больше недели. Неделю назад в избушке геологоразведчиков, километрах в восьми от поселка, были зарублены топором четыре взрывника. Украдены были хлеб и махорка, деньги не найдены. Прошла неделя, и в рабочей столовой татарин из плотничьей бригады Русланова выменял вареную рыбу на щепотку махорки. Махорки на прииске не было с начала войны - привозили "аммонал", зеленый самосад невероятной крепости, пытались выращивать табак. Махорка была только у вольняшек. Татарин был арестован и во всем признался и даже показал место в лесу, куда он закинул в снег окровавленный топор. Ивану Васильевичу Ефремову выходила большая награда.
Случилось так, что Андреев был соседом по нарам этого татарина - самого обыкновенного голодного парнишки, "фитиля". Арестовали и Андреева. Через две недели его выпустили,- за это время было много новостей - Колька Жуков зарубил ненавистного бригадира Королева. Этот бригадир бил Андреева ежедневно на глазах у всей бригады, бил беззлобно, не спеша, и Андреев боялся его.
Андреев ощупал в кармане бушлата обломок пайки белого американского хлеба, оставшийся от обеда. Была тысяча способов продлить наслаждение пищей. Можно было лизать этот хлеб, пока он не исчезнет с ладони; можно было отщипывать от него крошки, мельчайшие крошки, и сосать каждую крошку, ворочая ее во рту языком. Можно было поджарить на печке, всегда топящейся, подсушить этот хлеб и есть темно-коричневые, обожженные кусочки хлеба - еще не сухари, но и не хлеб. Можно было
резать хлеб ножом на тончайшие пластины и только тогда подсушивать их. Можно было заварить хлеб горячей водой, вскипятить его, размешать и превратить в горячий суп, в мучную болтушку. Можно было крошить кусочки в холодную воду и солить их - получалось нечто вроде тюри. Все это надо было успеть сделать за те четверть часа, что оставались у Андреева из обеденного перерыва. Андреев доедал хлеб по-своему. В маленькой консервной банке кипятилась вода, пресная снеговая вода, грязная от попавших в банку мельчайших углей или стланиковой хвои. В белый крутой кипяток Андреев совал свой хлеб и ждал. Хлеб раздувался, как губка, белая губка. Палочкой, щепкой Андреев отрывал горячие кусочки губки и вкладывал их в рот. Размокший хлеб исчезал во рту мгновенно.
Никто не обращал внимания на андреевские затеи. Он был одним из сотен тысяч колымских "фитилей", "доходяг", чей разум давно уже пошатнулся.
Каша была тоже по лендлизу - американская овсянка с сахаром. И хлеб был по лендлизу - из канадской муки с примесью костей и риса. Хлеб выпекали необыкновенно пышный, и ни один раздатчик не рисковал готовить пайки с вечера - каждая "двухсотка" теряла за ночь в весе десять - пятнадцать граммов, и самый честный хлеборез мог оказаться жуликом помимо воли. У белого хлеба почти не было отбросов - человеческий организм выкидывал лишнее лишь раз в несколько дней.
Суп, первое блюдо, тоже было по лендлизу - запах свиной тушенки и мясные волокна, похожие на туберкулезные палочки под микроскопом, попадались в обеденных мисках каждому.
Была, говорят, еще колбаса, консервированная колбаса, но для Андреева она оставалась легендой, как и сгущенное молоко "Альфа" - которое многие помнили еще по детству, по посылкам "Ара". Фирма "Альфа" все еще существовала.
По лендлизу были и красные кожаные ботинки на толстой клеевой подошве. Эти кожаные ботинки выдавали только начальству - даже не всякий горный мастер мог приобрести импортную обувь. Приисковому начальству шли и гарнитуры в коробках - костюмы, пиджаки и рубашки с галстуками.
Говорят, выдавали и шерстяные вещи, собранные среди населения Америки, но до заключенных они не доходили - жены начальства прекрасно разбирались в качестве материала.
Зато до заключенных хорошо доходил инструмент. Инструмент был тоже по лендлизу - гнутые американские лопаты с короткими крашеными ручками. Лопаты были подбористы - над самой формой лопатй кто-то думал. Лопатами все были довольны. Крашеные черенки от лопат поотбивали и сделали новые, прямые и длинные - каждому по мерке - конец черенка должен был доставать до подбородка.
Кузнецы чуть-чуть развернули нос лопаты, подточили их - и вышел славный инструмент.
Топоры американские были очень плохи. Это были не топоры, а топорики, вроде майн-ридовских индейских томагавков, и для серьезной плотничьей работы не годились. На плотников наших топоры по лендлизу произвели сильное впечатление - тысячелетний инструмент, очевидно, отмирал.
Поперечные пилы были тяжелыми, толстыми и неудобными в работе.
Зато великолепен был солидол, белый, как сливочное масло, без запаха. Блатари сделали попытку продавать солидол вместо сливочного масла, но на прииске уже некому было сливочное масло покупать.
"Студебеккеры", полученные по лендлизу, носились взад и вперед по кручам Колымы. Это была единственная машина на Дальнем Севере, которую не затрудняли подъемы. Огромные "даймонды", полученные тоже по лендлизу, тащили девяностотонный груз.
Мы лечились по лендлизу - медикаменты были американские, и впервые появился чудодейственный на первых порах сульфидин. Лабораторная посуда была подарком Америки. Рентгеновские аппараты, резиновые грелки и пузыри...
О том, что белому американскому хлебу скоро конец, говорили еще в прошлом году после Курской дуги, но Андреев не прислушивался к этим лагерным "парашам". Что будет, то будет. Прошла еще одна зима, а он все еще жив, он, не загадывавший никогда дальше сегодняшнего вечера.
Черняшка будет скоро, черняшка. Черный хлеб. Наши к Берлину идут.
- Черный здоровее,- врачи говорили.
- Американцы-то дураки, верно.
На будущем этом прииске не было ни одного радиоприемника.
"Инфекция убийства", как говорил Воронов,- вспомнил Андреев. Убийство заразительно. Если убивают где-либо бригадира - сразу же находятся подражатели, и бригадиры находят людей, которые дежурят, пока бригадир спит, охраняют бригадирский сон. Но все напрасно. Одного зарубили, второму разбили голову ломом, третьему перепилили шею двуручной пилой...
Всего месяц назад Андреев сидел у костра - была его очередь греться. Смена кончалась, костер затухал, и четверо очередных арестантов сидели по четырем сторонам, окружая костер, согнувшись и протянув руки к угасающему пламени, к уходящему теплу. Каждый голыми руками почти касался рдеющих углей, отмороженными, нечувствительными пальцами. Белая мгла наваливалась на плечи, плечи и спину знобило, и тем сильнее было желание прижаться к огню костра, и страшно было разогнуться, взглянуть в сторону, и не было сил встать и уйти на свое место, каждому в свой шурф, где они бурили, бурили... Не было сил встать и уйти от бригадира, который уже подходил к ним.
