Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
"Человек имеет право думать как ему угодно, но право учить -требует оснований ясных для меня, поучаемого... На чем, кроме инстинкта собственности, можно возбудить чувство собственного достоинства в пролетарии?.. Мыслить исторически можно только отправляясь от буржуазной мысли, так как это она является родоначальницей социализма..."
Он заготовил еще несколько фраз, но все они не удовлетворяли его, ибо каждая обещала зажечь бесплодный, бесполезный спор.
Он не сомневается в своем праве учить, а я не хочу слышать поучений". Самгиным овладевала все более неприятная тревога: он понимал, что, если разгорится спор, Кутузов легко разоблачит, обнажит его равнодушие к социально-политическим вопросам. Он впервые назвал свое отношение к вопросам этого порядка - равнодушным и даже сам не поверил себе: так ли это?
И поправил догадку:
"Временно пониженным..."
Кутузов, растирая щеки ладонями, говорил:
- Пренеприятно зудит кожа. Обморозил, когда шел из ссылки. А товарищ ноги испортил себе.
- Вы знаете, что Сомова - умерла? - вдруг вспомнил Самгин.
- Да, знаю, - откликнулся Кутузов и, гулко кашлянув, повторил: - Знаю, как же... - Помолчав несколько секунд, добавил, негромко и как-то жестко: Она была из тех женщин, которые идут в революцию от восхищения героями. Из романтизма. Она была человек морально грамотный...
- То есть? - спросил Самгин. Кутузов, дважды щелкнув пальцами, ответил, как бы сердясь на кого-то:
- Безошибочное чутье на врага. Умная душа. Вы - помните ее? Котенок. Маленькая, мягкая. И - острое чувство брезгливости ко всякому негодяйству. Был случай: решили извинить человеку поступок весьма дрянненький, но вынужденный комбинацией некоторых драматических обстоятельств личного характера. "Прощать - не имеете права", - сказала она и хотя не очень логично, но упорно доказывала, что этот герой товарищеского отношения - не заслуживает. Простили. И лагерь врагов приобрел весьма неглупого негодяя.
- Она предлагала убить? - любознательно осведомился Самгин.
Кутузов усмехнулся, но не успел ответить: в дверь постучали, и затем почтительный голосок произнес:
- По телефону получено, что больная госпожа... Самгина очень опасна.
Кутузов молча взглянул на Клима, молча пожал руку его.
Клим Иванович Самгин признал себя обязанным поехать в больницу, но на улице решил пройтись пешком.
Город был пышно осыпан снегом, и освещаемый полной луною снег казался приятно зеленоватым. Скрипели железные лопаты дворников, шуршали метлы, а сани извозчиков скользили по мягкому снегу почти бесшумно. Обильные огни витрин и окон магазинов, легкий, бодрящий морозец и все вокруг делало жизнь вечера чистенькой, ласково сверкающей, внушало какое-то снисходительное настроение.
"Сомову он расписал очень субъективно, - думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать о Любаше. - Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил я, - подумал он и не мог сдержать улыбку. - Могу продать дом и снова уеду за границу, буду писать мемуары или - роман".
Но тут он сообразил, что идет в сторону от улицы, где больница, и замедлил шаг.
"Поздно, едва ли допустят... к больной. И - какой смысл идти к ней? Присутствовать при акте умирания тяжело и бесполезно".
Он продолжал шагать и через полчаса сидел у себя в гостинице, разбирая бумаги в портфеле Варвары. Нашел вексель Дронова на пятьсот рублей, ключ от сейфа, проект договора с финской фабрикой о поставке бумаги, газетные вырезки с рецензиями о каких-то книгах, заметки Варвары. Потом спустился в ресторан, поужинал и, возвратясь к себе, разделся, лег в постель с книгой Мережковского "Не мир, но меч".
Проснулся рано, в настроении очень хорошем, позвонил, чтоб дали кофе, но вошел коридорный и сказал:
- Вас дожидает человек из похоронной конторы...
Самгин минуту посидел на постели, прислушиваясь, как отзовется в нем известие о смерти Варвары? Ничего не услыхал, поморщился, недовольный собою, укоризненно спрашивая кого-то:
"Разве я бессердечен?"
Одеваясь, он думал:
"Бедная. Так рано. Так быстро".
И, думая словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с дьяконом, а черноусое лицо напоминает о полицейском. Большой, плотный, он должен бы говорить басом, но говорит высоким, звонким тенором:
- Наше бюро было извещено о кончине уважаемой...
- Когда она умерла? - осведомился Клим.
- В половине седьмого текущим утром, и я немедленно...
Самгин остановил его, сказав, что он сегодня в пять часов должен уехать из Петербурга и что церемония похорон должна быть совершена ускоренно.
- Для бюро похоронных процессий желание ваше- закон, - сказал человек, почтительно кланяясь, и объявил цену церемонии.
"Дорого", - сообразил Самгин, нахмурясь, но торговаться не стал, находя это ниже своего достоинства.
- Значит - священник не провожает, - сказал представитель бюро. - Как вам угодно, - добавил он.
Во втором часу дня он шагал вслед за катафалком, без шапки, потирая щеки и уши. День был яркий, сухо морозный, острый блеск снега неприятно ослеплял глаза, раздражали уколы и щипки мороза, и вспоминалось темное, остроносое лицо Варвары, обиженно или удивленно приподнятые брови, криво приоткрытые губы. Идти было неудобно и тяжело, снег набивался в галоши, лошади, покрытые черной попоной, шагали быстро, отравляя воздух паром дыхания и кисловатым запахом пота, хрустел снег под колесами катафалка и под ногами четырех человек в цилиндрах, в каких-то мантиях с капюшонами, с горящими свечами в руках. Пятый, с крестом в руках, шагал впереди лошадей. Ветер сдувал снег с крыш, падал на дорогу, кружился, вздымая прозрачные белые вихри, под ногами людей и лошадей, и снова взлетал на крыши.
"Идиоты", - сердито назвал их Самгин, исподлобья оглядываясь. Катафалк ехал по каким-то пустынным улицам, почти без магазинов в домах, редкие прохожие как будто не обращали внимания на процессию, но все же Самгин думал, что его одинокая -фигура должна вызывать у людей упадков впечатление. И не только жалкое, а, пожалуй, даже смешное; костлявые, старые лошади ставила доги в снег неуверенно, черные фигуры в цилиндрах покачивались на белизне снега, тяжело по снегу влачились их теня, на концах свечей дрожали ненужные бессильные язычки огней - и одинокий человек в очках, с непокрытой головой и растрепанными жидкими волосами на ней. Самгин догадывался, что во всем этом есть что-то чрезмерно, уродливо мрачное, способное вызвать усмешку, как вызывает ее карикатура. Вспоминались наиболее неприятные впечатления: похороны Туробоева, аллегорически указывающий в пол желтый палец Лютова, взорванный губернатор - Самгин чувствовал себя обиженно и тоскливо. Он очень обрадовался, когда его догнал лихач, из саней выскочил Дронов и, подойдя к нему, сказал:
- Вы не дойдете, ведь это - далеко! Едемте, встретим на кладбище.
Не ожидая согласия, он взял Самгина под руку, усадил в санки, посоветовал:
- Наденьте шапку-то...
Лихач тряхнул вожжами, рыжая лошадь стремительно ворвалась в поток резкого холода, Самгин сжался и, спрятав лицо в воротник пальто, подумал уныло:
"Простужусь".
Быстро домчались до кладбища. Дронов оказал лихачу:
- Подождешь! - Спросил Самгина: - Озябли? - и выругался: - Морозец, черт его возьми.
Толкнув Клима на крыльцо маленького одноэтажного дома, он отворил дверь свободно, как в ресторан, в тепле очки Самгина немедленно запотели, а когда он сиял их - пред ним очутился Ногайцев и высокая, большеносая мужеподобная дама, в котиковой шайке.
- Соболезную искренно - и тоже чрезвычайно огорчен, - сообщил он, встряхивая руку Самгина, а дама басовито сказала:
- Орехова, Мария, подруга Вари, почти четыре года не видались, встретились случайно, в сентябре, и вот- пришла проводить ее туда, откуда не возвращаются.
Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло, на него смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос, с длинной палкой в руке.
- Да, вот как подкрадывается к нам смерть, - говорил Ногайцев, грея спину о кафли голландской печки.
- Нестерпимо жалко Варю, - сказала Орехова, макая оладью в блюдечко с медом. - Можно ли было думать...
Дронов, разыскивая что-то в карманах брюк и пиджака, громко откликнулся:
- О смерти думать - бесполезно. О жизни - тоже. Надобно просто - жить, и - больше никаких чертей.
