Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
"Она не мало видела людей, но я остался для нее наиболее яркой фигурой. Ее первая любовь. Кто-то сказал: "Первая любовь-не ржавеет". В сущности, у меня не было достаточно солидных причин разрывать связь с нею. Отношения обострились... потому что все вокруг было обострено".
В продолжение минуты он честно поискал: нет ли в прошлом чего-то, что Варвара могла бы поставить в вину ему? Но - ничего не нашел.
Когда он закуривал новую папиросу, бумажки в кармане пиджака напомнили о себе сухим хрустом. Самгин оглянулся - все вокруг было неряшливо, неприятно, пропитано душными запахами. Пришли двое коридорных и горничная, он сказал им, что идет к доктору, в 32-й, и, если позвонят из больницы, сказали бы ему.
Кутузов, сняв пиджак, расстегнув жилет, сидел за столом у самовара, с газетой в руках, газеты валялись на диване, на полу, он встал и, расшвыривая их ногами, легко подвинул к столу тяжелое кресло.
- Увезли? - спросил он, всматриваясь в лицо Самгина. - А я вот читаю отечественную прессу. Буйный бред и либерально-интеллигентские попытки заговорить зубы зверю. Существенное-столыпинские хутора и поспешность промышленников как можно скорее продать все, что хочет купить иностранный капитал. А он - не дремлет и прет даже в текстиль, крепкое московское дело. В общем-балаган. А вы-постарели, Самгин.
- Вам этого не скажешь, - ответил Самгин.
- Обо мне - начальство заботится, посылало отдохнуть далеко на север, четырнадцать месяцев отдыхал. Не совсем удобно, а - очень хорошо для души. Потом вот за границу сбегал.
Говорил Кутузов вполголоса, и, как всегда, в сиреневых зрачках его играла усмешка. Грубоватое лицо без бороды казалось еще более резким и легко запоминаемым.
- Видели Ленина? - опросил Самгин, наливая себе чаю.
- Как же.
- Что он - в прежних мыслях?
- Вполне и даже - крепче. Старик - удивителен. Иногда с ним очень трудно соглашаться, но - попрыгав, соглашаешься. Он смотрит в будущее сквозь щель в настоящем, только ему известную. Вас, интеллигентов, ругает весьма энергично...
- За что?
- За меньшевизм и всех других марок либерализм. Тут Луначарский с Богдановым какую-то ахинею сочинили?
- Не читал.
- Ильич говорит, что они шлифуют социализм буржуазной мыслью, находя, что его нужно облагородить.
Кутузов встал, сунув руки в карманы, прошел к двери. Клим отметил, что человек этот стал как будто стройнее. легче.
"Похудел. Или - от костюма".
А Кутузов, возвратись к столу, заговорил скучновато, без обычного напора:
- Вопрос о путях интеллигенции - ясен: или она идет с капиталом, или против его - с рабочим классом. А ее роль катализатора в акциях и реакциях классовой борьбы - бесплодная, гибельная для нее роль... Да и смешная. Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции Ильич объясняет тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, - Андреева, Мережковского и прочих, - чорт знает, как им не стыдно? Детский испуг какой-то...
Наклонясь к Самгину и глядя особенно пристально, он спросил, понизив голос:
- Слушайте-ко, вы ведь были поверенным у Зотовой, - что это за история с ней? Действительно - убита?
И, повторяя краткие, осторожные ответы Клима, он ставил вопросы:
- Кем? Подозревался племянник. Мотивы? Дурак. Мало для убийцы. Угнетала - ага! Это похоже на нее. И - что же племянник? Умер в тюрьме, гм...
"Считает себя в праве спрашивать тоном судебного следователя",-подумал Самгин и сказал:
- Мне кажется - отравили его.
- Вполне уголовный роман. Вы - не любитель таковых? Я - охотно читаю Конан-Дойля. Игра логикой. Не очень мудро, но - забавно.
Говоря это, он мял пальцами подбородок и смотрел в лицо Самгина с тем напряжением, за которым чувствуется, что человек думает не о том, на что смотрит. Зрачки его потемнели.
- Темная история, - тихо сказал он. - Если убили, значит, кому-то мешала. Дурак здесь - лишний. А буржуазия - не дурак. Но механическую роль, конечно, мог сыграть и дурак, для этого он и существует.
Самгин, сняв очки, протирая их стекла, опустил голову.
- Я почти два года близко знал ее, - заговорил он. - Знал, но - не мог понять. Вам известно, что она была кормчей в хлыстовском корабле?
- Что-о? Она? - Кутузов небрежно махнул рукой и усмехнулся. - Это провинциальная ерунда, сплетня.
Он очень удивился, когда Самгин рассказал ему о радении, нахмурил брови, ежовые волосы на голове его пошевелились.
- Вот - балаган, - пробормотал он и замолчал, крепко растирая ладонями тугие щеки.
- Как о ней думаете - в конце концов? - спросил Самгин.
- Прежде всего - честолюбива, - не сразу ответил Кутузов. - Весьма неглупа, но возбудителем ума ее служило именно честолюбие. Здоровая плоть и потому - брезглива, брезгливость, должно быть, служила сдерживающим началом ее чувственности. Детей - не любила и не хотела, - сказал он, наморщив лоб, и снова помолчал. - Любознательна была, начитанна. Сектантством она очень интересовалась, да, но я плохо знаю это движение, на мой взгляд - все сектанты, за исключением, может быть, бегунов, то есть анархистов, богатые мужики и только. Сектанты они до поры, покамест мужики, а становясь купцами, забывают о своих разноречиях с церковью, воинствующей за истину, то есть - за власть. Интерес к делам церковным ей привил муж.
Кутузов сразу и очень оживился:
- Вот это был - интересный тип! Мужчина великой ненависти к церкви и ко всякой власти. Паскаля читал по-французски, Янсена и, отрицая свободу воли, доказывал, что все деяния человека для себя - насквозь греховны и что свобода ограничена только выбором греха: воевать, торговать, детей делать... Считая благодать божию недоступной человеку, стоял на пути к сатанизму или полному безбожию. Горячий был человек. Договаривался, в задоре, до того, что однажды сказал: "Бог есть враг человеку, если понимать его церковно".
Закурив папиросу, он позволил спичке догореть до конца, ожег пальцы себе и, помахивая рукою в воздухе, сказал:
- Теперь мне кажется, что Марина-то на этих мыслях и свихнулась в хлыстовство...
Но тотчас же, отрицательно встряхнув головой, встал и, шагая по комнате, продолжал:
- Но- нет! Хлыстовство - балаган. За ним скрывалось что-то другое. Хлыстовство - маскировка. Она была жадна, деньги любила. Муж ее давал мне на нужды партии щедрее. Я смотрел на него как на кандидата в революционеры. Имел основания. Он и о деревне правильно рассуждал, в эсеры не годился. Да, вот что я могу сказать о ней.
- Вы гораздо больше сказали о нем, - отметил Самгин; Кутузов молча пожал плечами, а затем, прислонясь спиною к стене, держа руки в карманах, папиросу в зубах и морщась от дыма, сказал:
- Была у нее нелепая идея накопить денег и устроить где-то в Сибири нечто в духе Роберта Оуэна... Фаланстер, что ли... Вообще - балаган. Интеллигентка. Хороший, здоровый мозг, развитие и свободное проявление которого тесно ограничено догмами и нормами классовых интересов буржуазии. Человечество деятельно организуется для всемирного боя-для драчки, как говорит Ильич. Турция, Персия, Китай, Индия охвачены национальным стремлением вырваться из-под железной руки европейского капитала. Сей последний, видя, чем это грозит ему, не менее стремительно укрепляет свои силы, увеличивает боевые промышленно-технические кадры за счет наиболее даровитых рабочих, делая из них высококвалифицированных рабочих, мастеров, мелких техников, инженеров, адвокатов, ученых, особенно - химиков, как в Германии. Умело действуя на инстинкт собственности, на честолюбие, привлекает пролетариат интеллигентный, в качестве мелких акционеров, в дело обирания масс. Подготовка борьбы с Востоком не исключает, конечно, борьбы с пролетариатом у себя дома, - девятьсот пятый- шестой года кое-чему научили капиталистов. Буржуазия- не дурак, - повторил Кутузов, усмехаясь.
Говорил он глядя в окно, в густосерый сумрак за ним, на желтое, масляное пятно огня в сумраке. И говорил, как бы напоминая самому себе:
- Интеллигенты, особенно - наши, более голодные, чем в Европе, смутно чувствуют трагизм грядущего, и многих пугает не опасность временных поражений пролетариата, а-несчастие победы, Ильич-прав. Стократно прав. Пугает идея власти рабочего класса. И вот они прячутся в религиозно-философские дебри, в хлыстовство, в разврат, к чорту. А особенно - в примиренчество разных форм и разного рода. А знаете, Самгин, очень хорошо, что у нас и самодержавие и буржуазия одинаково бездарны. Но очень плохо, что многовато мужика, - закончил он и, усмехаясь, погасил окурок папиросы, как мастеровой, о подошву сапога. А Самгин немедленно и торопливо закурил, и эта почти смешная торопливость требовала объяснения.
"Начнет выспрашивать, как я думаю. Будет убеждать в возможности захвата политической власти рабочими..."
Слушая Кутузова внимательно, Самгин не испытывал желания возражать ему - но все-таки готовился к самозащите, придумывая гладкие фразы:
