Лев Толстой - Интервью и беседы с Львом Толстым
Относительно семидесятилетней годовщины Толстого между ним и Левенфельдом разговора не было. Как свидетельствует Левенфельд, Толстой далеко не производит впечатления семидесятилетнего старика. Вид его очень бодрый, фигура - мощная, глаза - оживленные и блестят вечно-ровной добротою, беседа - живая, когда предмет разговора его воодушевляет. Он и теперь, как много лет назад, проходит пешком огромные расстояния, ездит верхом часок и затем возвращается к обеду. Работает Толстой не меньше прежнего, а читает даже больше, так как авторы посылают ему свои произведения со всех концов света.
Не мешает привести из рассказа Левенфельда курьезный случай, происшедший однажды с графом Толстым. В первый раз "Плоды просвещения" появились на сцене дворянского клуба в Туле (*24*). Толстой сам руководил приготовлениями к спектаклю, дочь его выступила в качестве исполнительницы одной роли, все вообще исполнители были не призванные артисты, а любители, а цель, само собою разумеется, благотворительная. Одному из членов клуба пришлось играть роль слуги, который выбрасывает в одной сцене мужиков из передней своего барина. Но он не мог действовать так грубо, как требовал Толстой. - Нет, - сказал Лев Николаевич, - так нейдет. Это не вышвыривание. Вы должны налечь покрепче, как это только что было проделано со мною. И затем Толстой рассказал следующее. У дверей клуба, внизу, был поставлен городовой с приказом не впускать никого, кроме графа Толстого. Вдруг он видит, к своему величайшему удивлению, что подходит какой-то мужик в полушубке и без всяких разговоров направляется мимо него в двери клуба. Возмущенный такою дерзостью, городовой приказывает ему остановиться, но мужик продолжает спокойно подниматься вверх по лестнице. Не долго думая озлобленный городовой кидается за ним, хватает его за шиворот и, стащив с лестницы, выбрасывает на улицу в снег. Только тогда, когда мужик разъяснил ему, что он - автор драмы и тот именно Толстой, которого ожидают, городовой пропустил его в двери. - Видите, - закончил Толстой, - он сумел. Это я понимаю - вышвырнуть!
Комментарии
М. Полтавский. у графа Толстого. - Биржевые ведомости, 1898, 8 (20) сентября, No 244. Газета присылалась Толстому редакцией. Рафаил Левенфельд (1854-1910), немецкий ученый-славист, переводчик Толстого, его биограф. В июле 1890 г. гостил в Ясной Поляне, собирая материал для биографии Толстого. В русском переводе появились его работы о Толстом: "Граф Л. Н. Толстой, его жизнь, произведения и миросозерцание" (М., 1897) и "Граф Л. Н. Толстой в суждениях о нем его близких и разговорах с ним самим" (Русское обозрение, 1897, No 10, с. 539-608). 1 и 2 июля 1898 г. Р. Левенфельд был вновь в Ясной Поляне (См.: Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 396) и его впечатления были опубликованы в газете "Francfurter Zeitung" (27 и 28 августа 1898). Журналист, писавший в "Биржевых ведомостях" под псевдонимом М. Полтавский, передал по-русски его статью почти полностью.
1* Толстой был в Германии в июле - августе 1860-го и в марте - апреле 1861 г. 2* Пьеса Г. Гауптмана в русском переводе имеет название "Одинокие". Позднее, в 1900 г., Толстой смотрел эту пьесу на сцене Московского Художественного театра. 3* Речь идет о сочинениях Жозефа Эрнеста Ренана (1823-1892) "История происхождения христианства" (т. 1-8, 1863-1883), Давида Фридриха Штрауса (1808-1874) "Жизнь Иисуса" (1864, 2-е изд.) и Эдуарда Рейсов (1844-1891), автора нового комментированного перевода Библии. 4* Речь идет о Владимире Григорьевиче Черткове. 5* Работа Ильи Яковлевича Гинцбурга (1859-1939) "Толстой, пишущий за столом" сделана с натуры в 1891 г. 6* Ваня Толстой умер в 1895 г. 7* Родители С. А. Толстой снимали дачу в Покровском-Стрешневе. Покровское-Глебово расположено рядом. 8* Байрейт - город в Баварии, связанный с именами композиторов Вагнера и Листа. В нем проходили знаменитые музыкальные фестивали. 9* Ошибка: драму "Сандра" писала Татьяна Львовна. 10* Шиллеровский театр в Берлине открыт в 1894 г. на средства акционерного общества. Директор театра Р. Левенфельд старался создать просветительный театр с дешевыми билетами и классическим репертуаром. 11* За Фрицем Рейтером (1810-1874) была слава рассказчика-юмориста. Возможно, Толстой был знаком лишь с его "Рассказами из 1813 года", печатавшимися в 1878 г. в "Русском вестнике" (No 5 и 7). 12* Христиан Фридрих Хеббель (Геббель) (1813-1863), драматург, поэт и прозаик. Книгу "Шварцвальдских деревенских рассказов" Бертольда Ауэрбаха (1812-1882) Толстой читал еще в 1856 г. 13* Толстой был в Риме в январе 1861 г. Сопровождавший его художник возможно, Сергей Иванов, брат Александра Иванова (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 2, с. 9). 14* Толстой считал неудачной строку: "И молния грозно тебя обвивала..." в стихотворении Пушкина "Туча" (1835). 15* Михаил Александрович Дондуков-Корсаков (1794-1869) был с 1835 г. вице-президентом Академии наук. Толстой действительно часто посещал его дом в Брюсселе, но с французским философом Пьером Жозефом Прудоном (1809-1865) и с польским историком и революционером Иоахимом Лелевелем (1786-1861) он познакомился не в доме Дондукова-Корсакова. Он навестил их, имея рекомендации от Герцена. 16* Ошибка: Толстой из Лондона переехал в Брюссель. 17* Жозеф-Альбер де Сиркур (1801-1879), известный французский дипломат, в 1840-е годы приезжал в Россию. 18* Встречи с Александрой Андреевной Толстой (1817-1904) в Швейцарии относятся к первой поездке Толстого за границу в 1857 г. 19* Плаксин Сергей Иванович, автор сборника стихов "Голгофа" (Одесса, 1903) был в те годы мальчиком. 20* Толстой перешел с Владимиром Петровичем Боткиным (1837-1869) через перевал Мон-Сени в Италию 3 (15) июня 1857 г. 21* Графиня Александра Ильинична фон дер Остен-Сакен, родная сестра отца (1795-1841), была назначена опекуншей малолетних Толстых. Но главную роль в их воспитании играла Татьяна Александровна Ергольская (1792-1874). 22* Повесть "Хаджи-Мурат" задумана в 1896 г. 23* Левенфельд неточно пересказывает сюжетную канву будущего романа "Воскресение". 24* Первое публичное представление комедии "Плоды просвещения" состоялось в Туле 15 апреля 1890 г.
1899
"Новое время". He-фельетонист . У графа Л. Н. Толстого
К графу Л. Н. Толстому я делал визит не в первый раз. В прошлом году, прочитав в двух московских газетах "беседы" сотрудников с Толстым по поводу дела Дрейфуса и видя, что в одной газете граф Толстой говорит одно, а в другой совершенно противоположное, я решился проверить обоих "интервьюеров", из которых один, а может быть и оба вместе, оказывались истинными "сочинителями конца века", т. е., попросту говоря, Хлестаковыми и баронами Мюнхгаузенами первой степени. Так оно, кажется, и было. Граф Толстой в действительности говорил всем и каждому, что дело Дрейфуса лично ему мало знакомо, что вообще это дело чуждо русских людей и русского интеллигентного общества, что у нас у самих очень много неотложных и насущных вопросов и лучше разрешать их, чем заниматься посторонними, а, главное, почти неизвестными для нас делами. - Я обоим сотрудникам отвечал одно и то же, что повторяю и теперь, говорил Л. Н. - Откуда я могу знать, виновен или невиновен Дрейфус? По совести говоря, я этого не знаю. Меня спрашивают, хорошо или не хорошо поступил Золя, вступившись за Дрейфуса? Опять-таки я скажу свое: не знаю. Очень может быть, что это хорошо, а может быть, и вовсе нехорошо. - Но один интервьюер говорил утвердительно, что вы поступок Золя одобрили, а другой - что вы его осудили! - сказал я. - Кто из них ближе к истине? - Ни тот, ни другой, - сказал, засмеявшись, Л. Н. - Впрочем, помнится, я слегка склонился в ту сторону, что не дело писателя поднимать шум, но сейчас же оговорился и опять подтвердил свою полную некомпетентность в этом весьма сложном вопросе (*1*). Я вам могу сказать, что слова мои вообще так искажаются в газетном пересказе, что я бываю изумлен иногда, прочитав будто бы "свою" речь. Приезжал ко мне недавно один господин и попросил позволения напечатать нашу беседу. Я разрешил. Но слава богу, что этот визитер прислал мне свое писание на предварительный просмотр: боже мой, чего только не сочинил автор статьи! Я просто диву дался. Я, впрочем, поставил себе за правило: не протестовать, не опровергать, что бы про меня ни сочинили, чего бы ни напутали. Как-то, еще в шестидесятых годах, я по поводу одной литературной истории послал письмо в редакцию "Русского Вестника", желая разъяснить дело (*2*). Мое письмо появилось измененным, и потом на меня же возвели разные разности. С тех пор я дал себе слово не возражать, какой бы вздор ни вложили в приписанные мне речи. Так для меня лучше. - Но как же публика-то? - заметил я. - Ей не будет лучше, если ее введут в заблуждение. Граф Толстой засмеялся и сказал: - Ну, публике, конечно, не будет лучше! Этот разговор мы вели на улице. Л. Н. шел на Пречистенку, к знакомым, я его провожал. - Вы внушаете мне доверие, - сказал Л. Н. - Поэтому обращаюсь к вам с просьбой, которую прошу исполнить. Обещаете? Я только поклонился и спросил, в чем состоит просьба Л. Н. - Будьте добры, не печатайте нашей беседы. По крайней мере, не делайте этого скоро. Можно так сделать? Я немедленно обещал исполнить это легкое поручение и слово сдержал: целый год не напечатал ни строчки о разговоре с Л. Н. Толстым по делу Дрейфуса, хотя в то время этот разговор особенно мог бы пригодиться. Я бы и теперь не сказал ничего, но случилось так, что на этот раз сам Л. Н. Толстой просил меня написать по поводу новой газетной статейки, где Толстому приписаны такие фразы, автором которых он быть решительно не желает. Дело в том, что в одной из мелких московских газет "малой печати" недавно появилось еще интервью с графом Л. Н. Толстым, имевшее темой близящиеся торжества Пушкинского праздника. По словам интервьюера, выходит так, что будто бы граф Л. Н. Толстой против всякого торжества в честь Пушкина и говорил, что всего бы лучше почтить память поэта панихидой 26 мая, и только. Грешный человек, я усумнился в верности этих слов и решил, что газетный интервьюер, статья которого вообще написана впопыхах и бестолково, не мог всего запомнить и что-нибудь напутал. И я решил снова пойти к графу Толстому, чтобы разрешить мои недоумения. Я застал графа дома и начал рекомендоваться вновь, но Л. Н. протянул руку, сказав: - Да я вас отлично помню. Я читал ваш фельетон о духоборах... Прошу вас ко мне, я совершенно свободен. Поговорив об интересующем обоих нас предмете, я наконец достал газету, где была помещена недавняя "беседа" с Толстым, и спросил, верно ли в ней все сказанное автором? Толстой долго припоминал автора, потом мы вместе прочитали статью. - Интересно, интересно узнать, что-то я сказал? - говорил Л. Н придавая своему голосу юмористический оттенок. В конце концов вот что оказывается: да, Л. Н. Толстой против шума, помпы и трескучих речей, он не любит ничего подобного (оттого Л. Н. и склонялся к тому, что "подымать шум" Эмилю Золя, как писателю, может быть, и не следовало), но предложение заменить торжество праздника только одной панихидой 26 мая - этого Л. Н. Толстой никогда никому не говорил. Вообще он такой "программы" не составлял (*3*). - Автор это вообразил... что-нибудь спутал, ослышался! Ничего я такого и в уме не держал... - удивленно говорил Толстой. Я напомнил Л. Н что просьба его была исполнена, я не напечатал ни строки о нашем прошлогоднем свидании. Как поступить теперь? - А вот уж теперь, наоборот, я прошу вас исправить газетную ошибку! - живо сказал Толстой. - Пожалуйста, сделайте это. Вообще напишите, что из каждого моего намека и полунамека создаются целые периоды, теперь же прямо указано то, чего я решительно не говорил... Удивительно! Это не мои слова. Итак, узнав, что граф Л. Н. Толстой против всякой помпезности праздника, запомнив, что граф склонялся к мнению, что никакой шум ничего не прибавит к великому имени Пушкина, - газетный интервьюер все остальное приписал по ошибке. Не худо, однако, всем интервьюерам памятовать одно: точность прежде всего! Пусть это вышло случайно, но ни публике, ни графу Толстому, ни самой редакции того издания, где напечатаны неверные сведения, от этого не легче.
