Николай Лейкин - Где апельсины зреют
— Къ табльдоту попали? Ну, вотъ и отлично, сказалъ Николай Ивановичъ. — Хоть и плотно давеча за завтракомъ натромбовали въ себя макаронъ, а ѣсть все-таки хочется.
— Водочки-бы теперь въ себя вонзить православной, да чего-нибудь итальянистаго на закуску… прибавилъ Конуринъ.
— Какая тутъ въ Италіи водка! Вѣдь давеча за завтракомъ у лакея спрашивали, такъ тотъ даже глаза выпучилъ отъ удивленія, — отвѣчала Глафира Семеновна. — Пейте итальянское вино. Такое здѣсь въ Италіи прекрасное и недорогое вино Шіанти — вотъ его и пейте.
Оберкельнеръ, замѣтивъ ихъ идущими въ столовую, какъ новыхъ постояльцевъ, тотчасъ-же принялъ подъ свое особое покровительство. Онъ отвелъ имъ мѣсто на уголкѣ стола, поставленнаго покоемъ, принесъ холодильникъ для шампанскаго, поставилъ вазу съ живыми цвѣтами передъ приборомъ Глафиры Семеновны и наконецъ подалъ карту винъ.
— Вино неро, Шіанти… — сказала Глафира Семеновна.
— А мадеры, хересу или портвейну послѣ супу? — предложилъ оберъ-кельнеръ по французски.
— Нонъ, нонъ, нонъ.
— Постойте… Да нѣтъ-ли водки-то здѣсь? Можетъ быть и есть, — сказалъ Конуринъ. — О де ви русь? — спросилъ онъ оберъ-кельнера, но тотъ далъ отрицательный отвѣтъ.
— Ахъ, подлецы, подлецы! Хоть-бы апельсины свои на нашу русскую водку мѣняли.
— Тогда давай коньякъ и келькшозъ эдакаго забористаго на закуску… — проговорилъ Николай Ивановичъ. — Глаша переведи.
— Коньякъ е кельшозъ пикантъ пуръ горъ-девръ. Доне тудесюитъ.
— Avant la soupe? — удивился оберкельнеръ, что коньякъ требуютъ передъ супомъ.
— Вуй, вуй… Се а ля рюссъ… Удивляется, что коньякъ спрашиваемъ передъ супомъ.
— По русски, братъ, всегда передъ супомъ… тужуръ… — подмигнулъ ему Николай Ивановичъ.
Явились коньякъ и тарелочка какихъ-то пикулей въ уксусѣ. Мужчины съ жадностью хватили по рюмкѣ коньяку, Конуринъ запихалъ себѣ въ ротъ какой-то бурый плодъ съ тарелки, жевнулъ его и разинулъ ротъ — до того ему зажгло во рту и горлѣ.
— Что это онъ, подлецъ, намъ преподнесъ! еле выговорилъ онъ, выплевывая закуску въ салфетку. — Ядъ какой-то, а не закуска… Дайте воды скорѣй! Фу!
Онъ всполоснулъ водой ротъ и сдѣлалъ глотокъ, но ротъ и горло еще пуще зажгло. Оберкельнеръ стоялъ поодаль и улыбался.
— Чего смѣешься-то, дуракъ! крикнулъ на него Николай Ивановичъ, тоже попробовавшій закуски и тотчасъ-же ее выплюнувшій. — Кескесе, ты намъ подалъ? спрашивалъ онъ его, тыкая въ тарелку.
Спрашивала и Глафира Семеновна, испугавшаяся за Конурина, все еще сидящаго съ открытымъ ртомъ. Оберкельнеръ сталъ объяснять.
— Перецъ… Маринованный перецъ… Стручковый перецъ… Видите, красный перецъ… перевела она мужчинамъ.
— Мерзавецъ! Да развѣ стручковый перецъ ѣдятъ со стручкомъ?
— Онъ оправдывается тѣмъ, что я у него спросила какой-нибудь попикантнѣе закуски — вотъ онъ и подалъ, стараясь угодить русскимъ.
— Угодить русскимъ? Угодилъ — нечего сказать! все еще плевался Конуринъ. — Дьяволамъ это жрать, въ пеклѣ, прости Господи мое прегрѣшеніе, что я неумытыхъ за столомъ поминаю, а не русскимъ! Неси назадъ свою закуску, неси! махалъ онъ рукой. — Перцемъ стручковымъ вздумалъ русскихъ кормить! Я думалъ, онъ икорки подастъ, балычка или рака варенаго.
Оберкельнеръ извинялся и сталъ убирать закуску и коньякъ.
— Нѣтъ, ты коньякъ-то, мусье, оставь… Пусть онъ тутъ стоитъ, схватился за бутылку Николай Ивановичъ. — А вотъ этотъ ядъ бери обратно. Должно быть на самоварной кислотѣ онъ у нихъ настоенъ, что-ли, отиралъ онъ салфеткой языкъ. — Вѣдь вотъ чуточку только откусилъ, а весь ротъ зудитъ.
— А у меня даже языкъ пухнетъ… Чужой языкъ во рту дѣлается, сказалъ Конуринъ. — Надо будетъ вторую рюмку коньяку выпить, такъ авось будетъ легче. Наливай, Николай Ивановъ, а то ужасъ какъ деретъ во рту.
— Да неужели ужъ такая сильная крѣпость? спросила Глафира Семеновна. Кажется, вы притворяетесь, чтобъ придраться и выпить еще коньяку.
— Купоросъ, матушка, совсѣмъ купоросъ — вотъ до чего.
— А оберкельнеръ говоритъ, что это у англичанъ самый любимый салатъ къ жаркому.
— Провались онъ съ своими англичанами! Да и вретъ онъ. Гдѣ англичанамъ такую ѣду выдержать, которую ужъ русскій человѣкъ не можетъ выдержать.
Конуринъ продолжалъ откашливаться и отплевываться въ платокъ. Сидѣвшіе за столомъ, узнавъ отъ оберкельнера въ чемъ дѣло, съ любопытствомъ посматривали на Конурина, посмѣивались и перешептывались. Подали супъ. Одно мѣсто передъ Ивановыми и Конуринымъ было не занято за столомъ, но передъ приборомъ стояла початая бутылка вина, перевязанная красной ленточкой по горлышку. Очевидно, на это мѣсто дожидали кого-то и вотъ когда супъ былъ съѣденъ сидящими за столомъ, явилась красивая, стройная молодая женщина, лѣтъ двадцати пяти, въ черномъ шелковомъ платьѣ, съ розой въ роскошныхъ волосахъ и маленькимъ стальнымъ кинжаломъ съ золотой ручкой вмѣсто брошки на груди. Она вошла въ столовую, поспѣшно сѣла за столъ, привѣтливо улыбнулась своему сосѣду, который отодвинулъ ей стулъ, причемъ выказала два ряда прелестнѣйшихъ бѣлыхъ зубовъ и, посматривая по сторонамъ, поспѣшно начала снимать съ рукъ длинныя перчатки до локтей. Войдя въ столовую, она сразу обратила на себя вниманіе всѣхъ.
Глафира Семеновна такъ и врѣзалась въ нее глазами.
— Это что за птица такая! пробормотала Глафира Семеновна.
На новопришедшую смотрѣли въ упоръ и Конуринъ съ Николаемъ Ивановичемъ и любовались ею. Въ ней было все красиво, все изящно, все гармонично, но въ особенности выдѣлялись черные большіе глаза съ длинными густыми рѣсницами. Конуринъ забылъ даже о своемъ обожженномъ ртѣ и прошепталъ:
— Бабецъ не вредный… Вотъ такъ итальяночка!
Николай Ивановичъ тоже хотѣлъ произнести какое-то одобрѣніе, но только крякнулъ и слегка покосился на жену. Покосилась на него ревниво и Глафира Семеновна.
Красавица кушала супъ, поднося его съ себѣ въ полуоткрытый ротикъ не по полной ложкѣ и осторожно откусывала маленькіе кусочки отъ сухихъ макаронъ, поданныхъ къ супу.
XLI
Заслыша русскій говоръ Ивановыхъ и Конурина, красавица тотчасъ-же обратилась къ нимъ и съ улыбкой спросила Конурина: — Vous étes des russes, monsieur?
— Русь, русь… поспѣшно за него отвѣтилъ Николай Ивановичъ, радуясь, что красавица обратилась къ нимъ.
— Oh, j'aime les russes! произнесла она, играя глазами, и продолжала говорить по французски съ сильнымъ итальянскимъ акцентомъ и вставляя даже время отъ времени итальянскія слова.
Мужчины улыбались во всю ширину лица и хоть ничего не понимали, но кивали головами и поддакивали: "вуй, вуй". Услыхавъ слово "Petersbourg", Koнуринъ воскликнулъ:
— Вуй, вуй, изъ Петербургъ! Я съ Клинскаго проспекта, а онъ съ Песковъ, показалъ онъ на Николая Ивановича. — Голубушка, Глафира Семеновна, переведите Бога ради, что она говоритъ.
Глафира Семеновна сидѣла, насупившись.
— И не нужно знать вамъ, отвѣчала она сердито. — Слушайте и молчите. Я не понимаю, чего эта женщина навязывается съ разговоромъ! Нахалка какая-то. Чего глаза-то выпучилъ! ѣшь! крикнула она на мужа. — Даже впился глазами.
— Ахъ, Боже мой! Да на то мнѣ глаза во лбу врѣзаны.
— Чтобъ впиваться ими? Врешь! Не впиваешься ты, однако, вонъ въ того толстаго нѣмца, который разложился за столомъ съ своей кружкой и трубкой, а впиваешься въ бабенку-вертячку.
— Да ежели она какъ разъ противъ меня сидитъ.
— Пожалуйста, молчи.
А красавица продолжала бормотать безъ умолку на ломанномъ французскомъ языкѣ и обращалась ужъ къ Глафирѣ Семеновнѣ, щеголяя даже русскими словами въ родѣ "Невскій, извощикъ, закуска, человѣкъ, кулебяка", и произнося ихъ съ особеннымъ удареніемъ на французско-итальянскій ладъ.
— Въ Петербургѣ бывала, русскія слова знаетъ! воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Навѣрное артистка какая-нибудь. Итальянка? спросилъ онъ красавицу.
— Oui, monsieur…
— Артистъ? Артистка?
Красавица кивнула головой.
— Глаша! Полно тебѣ дуться-то! Неловко. Видишь, она какая любезная… Спроси-ка ты лучше ее насчетъ папы и папскаго дворца. Можетъ быть намъ наврали, что папу нельзя видѣть, обратился Николай Ивановичъ къ женѣ.
— Отстань, послышался отвѣтъ.
Красавица между тѣмъ уже прямо спросила Глафиру Семеновну, говоритъ-ли та по французски.
— Нонъ, угрюмо отрѣзала Глафира Семеновна, отрицательно покачавъ головой.
Красавица выразила сожалѣніе и продолжала бормотать, относясь ужъ къ мужчинамъ.
— Переведи хоть немножко, что она такое говоритъ, упрашивалъ жену Николай Ивановичъ.
— Ахъ, какой несносный! воскликнула Глафира Семеновна и отвѣчала:- Въ душу влѣзаетъ, хвалитъ русскихъ, говоритъ, что очень любитъ ихъ.
— Ну, вотъ видите. Насъ хвалятъ, а мы безъ всякаго сочувствія, сказалъ Конуринъ. — Вивъ тальянка! воскликнулъ онъ вдругъ и полѣзъ къ красавицѣ черезъ столъ чокаться стаканомъ краснаго вина.
