Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон
«Он меня разозлил. — Так уж вышло… — Я пожала плечами. — Нужно быть готовым ко всему, если спишь с нееврейкой. Как вы их называете, гойками? Ах нет, вспомнила — шиксами. Сэмюель решил, что может заняться со мной любовью не только из-за моего еврейского имени, его привлекала моя гойкостъ. Я была гойкой, как и моя мать. А ему подсознательно хотелось “попробовать” гойку. Я всегда чувствую разочарование, если физическая любовь не возвышает меня, а высвечивает одну-единственную сторону моего существа… Ты хотел трахнуть шиксу, так прими сопутствующие причуды. В том числе ее свинство! Ах-ах-ах, прости, прости. Прости! Шиксы не считают свинью нечистым животным — как и женщину с месячными. Как будешь замаливать грех, бедный мой огурчик?
Успевший одеться Сэмюель смотрел на меня, как на чудовище. Обмакнешь его в молоко девственной ослицы? Попросишь прощения у Авраама?
Кантор сбежал, не дожидаясь продолжения».
А дальше? — спрашивает Субра.
«Это происходило в моей студенческой комнатенке на улице Мезоннёв. Позже, в том же году, я оказалась в постели с Франсуа, моим университетским преподавателем французского. Он был рьяный католик и жаждал переспать с еврейкой. Пока мы кувыркались, он все время повторял, сопя и хлюпая: “Ты правда еврейка, а? Нравится мой гойский дружок, нравится, да? О, Иисус-Мария-Иосиф, поверить не могу, я имею еврейскую жертву, о, мамочка, видела бы ты меня, видела бы ты, как я ее… Сейчас, сейчас, аааа. Ааааа. ААААА!” Стоя под душем, он все никак не мог утихомириться и глупо шутил на тему крайней плоти. Две недели спустя я поняла, что беременна.
Мама принесла мне в больницу мой “Кэнон”, и я сделала тайный инфракрасный репортаж с помощью фильтра 87С.
Шокирующие получились картинки. Чистка по-живому. Смертельно бледные лица очень молодых девушек, изуродованные страхом и болью, окровавленные простыни, медсестры с ухватками садисток. “Удовольствие она получила, пусть теперь поорет от боли, может, дважды подумает, прежде чем снова согрешить”, — процитировала я одну из них…»
Ну все, хватит, — говорит Субра. — Нужно быстро-быстро найти ближайшую аптеку.
Рена сворачивает шесть бумажных платочков, засовывает их в трусы вместо прокладки — не хватало только испортить черные джинсы! — и выходит на улицу.
«So much blood![135] — говорит леди Макбет в пьесе Шекспира. — Сколько кровищи! — пролепетал мой гордый пёльский муж Алиун, присутствовавший при рождении нашего сына. Я пищала, пела, стонала, кричала, болтала, а вот пёльские женщины так гордятся будущей ролью, что молча выносят страдания, пока не родится ребенок. Через шестнадцать часов усилий показалась головка Тьерно, погрузив меня в немыслимый экстаз и заставив осознать всю полноту и величие акта творения. Алиун отвернулся. “Не уходи, любимый, — попросила я, — встань за моей головой и не смотри вниз, все уже закончилось, дорогой, останься, не смотри на кровь… Алиун! Наш сын родился!” Но он потерял сознание.
Арбус уже в детстве завораживали месячные, беременность и роды. Повзрослев, она наслаждалась всеми сторонами своей женственности, не брила ни ноги, ни подмышки и не пользовалась дезодорантами. В репортажах для “Лайф” или “Вог” Диана могла во всеуслышание объявить, что у нее месячные, второго ребенка рожала дома… а потом описала этот момент как самый гротескный и одновременно величественный в жизни. Немногие женщины из мира искусства, да что там немногие — никто, кроме двух поэтесс: американки Сильвии Плат[136] и русской Марины Цветаевой, — не переживал материнство с такой полнотой».
Очень жаль, — бормочет Субра, — что июльским днем 1971 года, в своей квартире на Манхэттене, Арбус добавила к воде в ванне несколько литров своей крови. Обидно, что она не справилась с жизнью и все-таки покончила с собой. Плат, кстати, тоже! Molto peccato[137]. И Цветаева! Какое совпадение!
— Vorrei ипа scatoletta di Tampax, perfavore… Grazie[138].
На лестнице отеля она сталкивается с Симоном и Ингрид.
— Все вещи собрали?
— Почти… — отвечает ее отец. — Ты позавтракала?
— Нет, выпью эспрессо по дороге. Нужно успеть взять машину, я уже опаздываю.
— Мы будем готовы к твоему возвращению.
Пять минут спустя Рена выходит на улицу и окунается в ослепительный свет флорентийского утра.
«Будь влагалище эрогенной зоной, мы бы это знали, поскольку по четыре раза на дню шесть дней в месяц двенадцать месяцев в году вставляем туда тампоны, не испытывая даже намека на удовольствие. Мне, во всяком случае, никто не признавался в подобной… удаче. Помню, как в четырнадцать лет я безуспешно пыталась справиться с тампоном в ванной моей лучшей подруги Дженнифер, а она руководила моими действиями, стоя за дверью: “Расслабься, Рена! Ничего не выйдет, пока не расслабишься! Не бойся, он тебя не дефлорирует!” Я, естественно, лицемерно промолчала».
«Auto-Escape» находится на улице Borgo Ognissanti[139], по-французски получается на улице Туссен. Так зовут старшего сына Рены. Она решает счесть это хорошим предзнаменованием.
«Люди часто находят странным, что такая атеистка и ненавистница девственниц, как я, назвала сына Туссеном. Им неизвестно, что Туссен-Лувертюра, великого вождя гаитянской революции 1791 года, в результате которой остров Гаити стал первым независимым государством Латинской Америки, боготворил мой обожаемый муж Фабрис. Он завещал дать нашему первенцу это имя».
Но Туссен-Лувертюр был далеко не святым, — замечает Субра. — Может, его крестили 1 ноября и дали имя по католическому календарю… так часто поступали во французских колониях. Другим везло меньше, они становились «Fête-Nat»[140] или «Epiphanie»[141]!
Пусть будет Ognissanti!
Guidare[142]
Рена «бодается» с сотрудником «Auto-Escape». Он желает говорить с ней по-французски, она отвечает только на итальянском, оба хорохорятся, изображая учтивость. В конце концов он доверяет ей красный «Рено-Меган».
— Вот это — для открывания и закрывания дверей, — говорит он, явно желая поддеть клиентку, и протягивает ей ключи и маленький пульт.
— Si, certo, signore, — отвечает она. — Non sono nata dell’ultima pioggia[143].
При первом же маневре на Всесвятской площади мотор глохнет. Рена на грани истерики. Она
