Мастер - Колм Тойбин
Он попытался вспомнить, когда Джон Грей впервые рассказал ему о длинных письмах, которые писала ему Минни. Грей находил их тяжелыми, воспаленно-откровенными, говорил, что порой они заставляли его краснеть, но он отвечал на них, и так она непрерывно слала ему письма весь последний год своей жизни. В одном из них она написала слова, которые Грей пересказал ему, и Генри думал, что теперь эти слова, пожалуй, значат для него больше, чем любые другие, включая всё когда-либо написанное им самим или кем-то еще. Эти слова преследовали его неотступно, и теперь, шепча их в ночном безмолвии, он ощущал рядом ее требовательное присутствие. Всего одно предложение. Минни написала тогда: «Ты должен сказать мне то, что для тебя – несомненная правда». Именно этого, думал Генри, она хотела, пока была жива и счастлива, хотела так же сильно, как и накануне смерти, но только болезнь, знание, что время на исходе, заставило ее в отчаянии сформулировать фразу, подытожившую ее великие и великодушные искания. «Ты должен сказать мне то, что для тебя – несомненная правда», – зазвучал у него в ушах ее нежный голос, и теперь, сидя во тьме на террасе, он размышлял о том, как бы ответил он, если бы она адресовала эту фразу ему.
Он спрашивал себя, а что, если мощь ее личности и несомненная оригинальность ее устремлений, столкнувшись с серостью, банальностью и бедностью, которые ее окружали, поколебали ее волю к жизни? Особенно остро он это почувствовал, когда ее сестры повыходили замуж не по любви, а скорее ради безопасности, и когда Минни была вынуждена зависеть от их супругов, поскольку у нее началось легочное кровотечение и здоровье ее резко ухудшилось. Он вспомнил, как они в последний раз увиделись в Нью-Йорке, за два дня до его отплытия в Европу – он тогда впервые ехал туда один, и ему стоило больших усилий скрывать неподдельную радость, жадное предвкушение грядущих событий. Он понимал, что ей бы тоже пошло на пользу такое путешествие и с его стороны недостойно плыть в Европу без нее. Несмотря на ее болезнь и зависть, они провели вместе яркий час, полный веселых разговоров. Они условились встретиться в Риме будущей зимой, обсудили его планы пребывания в Лондоне, с кем он повидается, куда сходит. Только раз зависть ее хлынула через край: когда он проговорился о возможной встрече с миссис Льюис – ее обожаемой Джордж Элиот. Минни тряхнула головой и рассмеялась над тем, какая она чудовищная ревнивица.
Было совершенно ясно, что она больна, и оба понимали, что больна она неизлечимо, хотя никто из них об этом не упоминал. Тем не менее на прощание он спросил ее, хорошо ли она спит.
– Сплю… – произнесла она. – Я не сплю. Бросила это дело.
Но потом она храбро и легко засмеялась, и улыбка ее старательно притворялась, что в ней нет ни капельки пустоты или фальши. А потом она его покинула.
В Англии, когда в воскресенье пополудни Генри явился на Норт-Бэнк с визитом к миссис Льюис, получив допуск к писательнице благодаря протекции друга семьи, он воображал, что Минни рядом, и задавал Джордж Элиот такие вопросы, какие никто из круга самой Минни ни за что не задал бы и уж тем более не стал бы отвечать на них. Он представлял себе ее голос, трепещущий от благоговения, но постепенно крепнущий в стенах этой богатой комнаты. В минуту прощания он вообразил, что его кузина встает и тогда романистка вдруг замечает ее присутствие, впечатляется и протягивает ей руку, та тепло отвечает на рукопожатие и получает приглашение приходить еще. В письме к Минни он постарался описать миссис Льюис – ее выговор, спокойную суровость во взгляде, ее странное уродство, смешение проницательности и мягкости, ее достоинство и характер, ее снисходительность и отстраненное безразличие… Хотя сейчас об этом проще было написать отцу; писать Минни было теперь все равно что писать призраку.
Минни умерла в марте, через год после того, как он видел ее в последний раз. Он по-прежнему был в Англии. Он ощутил ее уход как конец собственной юности, зная, что смерть в итоге была для нее ужасна. Она отдала бы что угодно, лишь бы остаться жить. Все последующие годы он с тоской думал о том, как бы ему хотелось знать, что думает Минни о его книгах и рассказах, о тех решениях, которые он принимает в жизни. Это глубокое чувство утраты, нехватки ее погруженного и требовательного участия давало о себе знать и Грею, и Холмсу, и Уильяму тоже. Все они в своем нервном честолюбии и безмерном перевозбужденном эгоизме задавались вопросом: а что сказала бы о них Минни? Что бы она о них подумала? Генри тоже спрашивал себя: какой была бы ее жизнь и как ее изысканная способность бросать вызов справилась бы с миром, который непременно попытался бы ее обуздать? В конце концов он утешался тем, что знал ее так, как никто другой на свете, и боль от жизни без нее – это не более чем расплата за привилегию быть молодым рядом с нею. То, что когда-то было жизнью, думал он, остается жизнью всегда, и он знал, что образ ее господствует над его интеллектом как своеобразное мерило, эталон яркости и непринужденности.
Было бы нечестно утверждать, что Минни неотвязно преследовала его все последующие годы. Скорее, это он не мог с ней расстаться. Он вызывал ее дух повсюду – и когда вернулся в родительский дом, и позднее, путешествуя по Франции и Италии. Под сенью величайших соборов ему являлось видение – хрупкое, элегантное и до чрезвычайности любознательное, готовое замирать в немом изумлении перед каждым произведением искусства, а затем пытаться подыскать слова, которые соответствовали бы моменту и позволили бы новой чувственной жизни укорениться и дать ростки.
Вскоре после ее смерти он написал рассказ «Попутчики», в котором Уильям, приехав из Германии в Италию, случайно встречает ее в Миланском соборе перед «Тайной вечерей» Леонардо. Он с наслаждением описывал ее белый зонтик с фиолетовой подкладкой, ощущение интеллектуального наслаждения, сквозившее в ее движениях, в голосе. Теперь, когда она была мертва, он мог управлять ее судьбой, предложив ей то, чего она страстно хотела, и продолжить драматический ход жизни, которая так жестоко оборвалась. Интересно, думал он, а с другими писателями, которые творили до него, такое случалось? Могли ли Готорн или Джордж Элиот воскрешать к жизни мертвых, трудясь денно и нощно, словно некроманты или алхимики, бросая вызов
