Демонтаж - Арен Владимирович Ванян
За окном автобуса проносились холмы, покрытые снегом, Сако успел увидеть табун лошадей с пожилым хозяином, ватагу детей, бежавших по крутой тропе. Они проехали Севан и уже приближались к Дилижану. Утром, пока Сако был с Ниной в больнице, Седа разбудила детей и увезла их к деду, в квартиру на Московской улице. «Не хочу, чтобы они видели ее такой, – сказала она, приехав к нему в больницу. – Пойми меня правильно». Она привезла ему свои драгоценности, чтобы он заложил их в ломбарде. Других денег на врача у них не было. Сако предложил обратиться за помощью к Мисаку. «Нет, – возразила Седа, – я не хочу, чтобы об этом вообще кто-либо знал. Только милиция». Он еще не понимал, насколько она серьезна. Не догадывался, что для нее это был поворотный момент. Она убеждала его написать заявление в милицию. «Я думаю, – не соглашался Сако, – что сперва надо спросить мнение Нины». – «А я думаю, – отвечала Седа, – что сейчас мы должны сами действовать, пока не поздно. И только законным путем, Сако». А потом, спустя то ли час, то ли день, то ли неделю – память не хотела помнить, время болезненно съежилось, – они узнали, что Нина все-таки беременна. Пока Сако стоял, уставившись в пол – слова врача не укладывались в уме, – Седа спросила самое важное: «Какой срок?» Но врач пожал плечами. «Это знает сама Нина», – прибавил он. Седа собралась к отцу. Прощаясь, Сако высказал то, что без конца прокручивал в голове: «Я не верю, что Рубо причастен к этому. Он не мог так поступить. Он бы так не поступил со мной». У Седы не было сил отвечать; ей хотелось скорее избавиться от этого кошмара; она оставила Сако с Ниной и уехала к отцу. Ждала, когда ее родной дом, такой праведный, такой одухотворенный, очистится от скверны. Ее не было с Сако, когда Нину оперировали, когда Сако бродил в одиночестве по больничным коридорам, поглядывая на часы. Внезапно во всей больнице отключили свет. Тревога захлестнула Сако. Он прошел к дверям операционной, увидел сквозь матовое стекло дверей огоньки свечей. До конца операции простоял там с покрасневшими глазами, охраняя дверь, прислушиваясь к происходящему за ней. Спустя несколько минут, а может час, а может два часа, врач вышел и, стягивая перчатки, устало кивнул ему, прибавив: «С ней все будет хорошо». Врач постоял еще немного, раздумывая говорить или нет – теперь он знал, какой срок, – но все-таки не сказал, извинился и ушел. Вскоре Нину перевезли в одиночную палату, тоже освещаемую свечами. Сако постучался, вошел. Нина лежала на боку, натянув одеяло до подбородка. Одеяло было коротким и не закрывало кончиков ее босых ног. Сако прикрыл ладонями ее холодные ступни. «Через что ты прошла?» – спрашивали его глаза. Сако вглядывался в ее осунувшееся лицо, не узнавая родные черты. Она же, когда очнулась от наркоза, молча, не разжимая губ, посмотрела на него, как смотрят осиротевшие дети. Этот взгляд упрекал Сако. Но в чем?
Автобус заглох, пассажирам разрешили выйти. Это был живописный участок: по одну сторону открывался обрыв, внизу расстилались старые бахчи, по другую – поднималась цепь высоких скал, поблизости стоял чуть накренившийся хачкар, у подножия которого бил родник. У родника столпились люди: деревенские мальчишки с канистрами, монахи с ведрами, пассажиры автобуса, с которыми ехал Сако. Он дождался своей очереди, с удовольствием напился минеральной воды, ополоснул лицо, затылок, шею, утерся, как мальчишка, майкой и присел на гранитный булыжник в тени, скрестив на коленях руки и положив на них голову. После операции они вернулись в опустевший дом: не было ни Седы, ни детей. Уехали «на пару дней, пока Нина не придет в себя». Вскоре их навестил следователь, фамилия его была Мурадян. Из новых, не советских. Тоже воевал. Вернувшись с фронта устроился в милицию. С красивым, печальным лицом. Упрямый. Но брат с сестрой с ним не откровенничали. «На меня просто напали, – говорила Нина. – И ограбили. Ничего больше». Под ограблением имелась в виду пропажа сережек. Следователь все равно задавал вопросы: где она была, откуда возвращалась, на какой улице это случилось? Нина не отвечала. Стыд пронизывал ее до самых пяток. Единственное, что сказала следователю, – что напавших было двое. Больше ничего не говорила. Но следователь не терял надежды. Уговаривал брата с сестрой отказаться от патриархальных глупостей и помочь следствию. Тщетно. Сако отвечал, что сестра не хочет говорить, а он не может ее заставлять. «Потому что, – объяснял он следователю, разводя руками, – вы сами видите, каково ей». Это было правдой. Последнее, чего Нина желала в своем нынешнем положении, – чтобы все узнали, в какую историю она попала, как умудрилась из одной беды сотворить вторую. Она боялась бесчестия, боялась упустить надежду на нормальную, хоть кем-то одобряемую жизнь. Убежать из деревни она смогла, но убежать из города – как, куда? А если не бежать? Набраться смелости и все рассказать? Но встанет ли кто-нибудь на ее сторону, если она расскажет? Кто ей поверит? Вазген – женатый мужчина, отец маленького ребенка, с пожилым отцом при смерти, всеми любимый начальник цеха. Все встанут на его сторону. Подумают, что она клевещет на него. За кем власть, за тем и правда – так они думают. А если поверят ей – могут поверить, потому что чужое падение всегда приятно, – то отвернутся от нее. Клеймо бесчестной, падшей женщины – это же такой позор. Примерные армяне не вынесут этого. Глупая, глупая Нина. Ну расскажешь ты, что это Вазген с приятелем надругались над тобой, ну и что с того? Справедливость? Здесь? Среди этих бесчувственных людей? Разве что наивный братец, не дай бог, возомнит себя мстителем и вознамерится отстаивать семейную честь. Да кого она обманывает, ведь очевидно, что есть только один путь: молчать.
А для милиции, думала она, ее дело покажется пустяковым. Очередная семейная драма. Сколько таких насильников на армянских улицах? Сколько таких историй она сама слышала? Сколько молодых девушек бросилось в ущелье с моста Победы? Тем более после развала империи, затяжной войны и блокады. Есть дела поважнее. У армянина всегда находятся дела поважнее: война, родина, великое прошлое. К тому времени в ереванской милиции было два типа следователей: одни были настроены на карьерный рост, вторые – на полусонное забытье. Первые шли по головам ради повышения, вторые тихонько брали взятки, закрывали пару-тройку липовых дел и писали отчеты. Первые участвовали в крысиных бегах, вторые были призраками из чистилища. Нина была уверена, что первых ее дело просто не заинтересует, а вторые поленятся разбираться. Но следователь Мурадян не принадлежал ни к первому, ни ко второму типу. Он был другим. Для него каждое расследование было самым важным, каждое преступление – вызовом. Это не означало, что каждое утро он настраивался на Сардарапатскую битву[29], нет. Но каждое успешное расследование служило подтверждением его профессионализма. Он не искал головокружительной карьеры и не хотел быть призраком из чистилища. Он хотел быть уверен, что сегодня делает свое дело лучше, чем вчера. Хотел оставаться профессионалом. А для этого надо было каждый день доказывать себе, что любое запутанное дело ему под силу. По своему складу следователь Мурадян был игроком. Он смотрел на заурядное дело с изнасилованием девушки как на интересную партию. И поэтому хотел успешно закрыть его как можно быстрее.
Но после пары допросов он понял, что от девушки ничего не добьешься. Нина воплощала образ ближневосточной женщины. Сама того не сознавая, она владела искусством говорящего молчания. И следователь понял ее упрямо-стыдливое молчание как знак: не со мной говори, с ним говори. И он послушался ее. Сако, наивная сентиментальная душа, был гораздо разговорчивее и бесхитростнее сестры. Мурадян встретился с ним в пивной, возле дома на Абовяна. Дал понять, что хочет говорить не как следователь, а как приятель. Угостил его импортным пивом, рассказал свою складную историю. Его главным козырем была война. Брат погиб под Степанакертом, сам он сразу после войны вернулся домой. Сако тоже разоткровенничался. Рассказал незнакомому человеку свою историю войны: неразлучная троица друзей, Карабахское движение, прощание – смерть одного друга, а затем исчезновение второго. «И вот я один, – сказал он, – ни брата, ни друга, не с кем даже поговорить». Следователь кивнул, спросил, хочет ли он еще по одной – можно, ответил Сако, –
