Мэрилин - Марианна Борисовна Ионова
Точно так же она сказала тогда: «Перед тем, как уйдешь, будь другом – погуляй с Батоном». Она была искренна. Нет, избалованные истерички лживы, а в Тане нет ни грана лживости.
«Я хотел дождаться, когда ты проснешься. Неприятно, по-моему, проснуться вечером одному в квартире. А теперь меня действительно ничто не держит»
Он вышел из кухни, чувствуя, что идет немного неестественно, словно его попросили пройтись на врачебном осмотре.
«Постой»
Он замер, не оборачиваясь. Таня громко отодвинула стул и подбежала, шаркая великоватыми тапками, – Юрию показалось, что она хромает.
«Прости меня. Прости, пожалуйста»
Она прижалась крепко, и руки вдались ему в живот тесным поясом. Юрий смотрел на два перехлестнутых прута, на точеные подростковые шишечки суставов и ненавидел себя как часть кривоватого, трусоватого, слабого всего.
«Таня, Таня ну так же нельзя, нельзя так быстро!»
«Я понимаю. Когда ты будешь готов простить…»
«Я готов, Господи, я готов ко всему, и прощать мне не за что тебя, потому что ты ни в чем не виновата! Ты еще очень молода и не понимаешь… Мы вместе ездим за покупками, вместе смотрим канал «Культура» по вечерам, я выгуливаю Батона, отношу твои вещи в химчистку, глажу у тебя свои рубашки, не говоря уже о том, что держу здесь зубную щетку, бритву, пижаму, смену белья; шарлотку у тебя пеку, наконец!… Я почти твой муж. Я не могу рассосаться в один день. Если б я был ровесником Косте, я бы сейчас подхватил манатки и свалил, но…»
Он снова увидел ее руки, и ему вспомнилось, как в Вене он как-то нес натершую ногу Таню на закорках, и пыльные белые кеды торчали по сторонам, задевая кротких, воспитанно ежащихся европейцев.
«Короче, у людей в моем возрасте вязкая психика, – сказал он вместо того, что собирался сказать, – Позволь мне исчезнуть постепенно»
«Нет, нет, не исчезай. Я не хочу. Просто…»
«И Либманом я стать не могу, черт меня подери!»
Таня переночевала у него, в квартире родителей, выходящей окнами на деревянный особнячок, заброшенно тихой. Она сказала, что будет смотреть фильм при выключенном звуке, потом почитает с карманным фонариком; «А ты, пожалуйста, как следует выспись!». Но Юрий забыл снотворное на Николоямской.
Последнее, что он слышал, перед тем, как уснуть: цокает когтями Батон, по третьему разу обходя новое место, и Таня ойкает, в темноте опрокинув с полки книгу.
*
Юрий всегда привозил родителей в Москву на новогодние праздники и развлекал – концертами камерной музыки, обедами у родственников и собой. Надо бы выбирать, и выбор был тем мучительней, что Юрий знал, в чью пользу он разрешится. Он даже не сказал Тане о традиции, сложившейся у него с родителями, но та словно прочла в его недомолвках и вдруг заговорила о том, как необходимо ей одиночество именно на предрождественской неделе. Чем дальше она твердила об этом, тем менее Юрию сомневался в том, что не оставит ее одну.
Татьяна Дмитриевна с Таней завели обычай ставить и наряжать елку в католическое Рождество. Елка была пластиковая, сборная, при этом основательная, и Юрий намучился с ней и с рвавшимся помогать Батоном. Украшения прибыли из чулана двумя плетеными коробами, и почти каждое третье оказалось негодным, но Таня с фанатичной уверенностью, едва ли не вслепую отсортировала целые и принялась действовать, как будто исполняла задание. Она развешивала игрушки, полушепотом подсказывая себе, какое место определила тому или иному шару, домику, овощу, космонавту Татьяна Дмитриевна, и Юрий думал о том, что нельзя в Новый Год отрывать Таню от этой елки.
Накануне, снимая с антресолей в родительской квартире новогоднюю рухлядь, он нашел перевязанную стопку тетрадок, чья защитную зелень понемногу растворяли мирные годы. В них Юрий вел дневник, единственный за всю жизнь, начатый в карпатской экспедиции и забытый вскоре по женитьбе. Среди густых и пространных записей, в которые он не решился вчитываться, встречались «столбики» – стихи.
…Они сидели под наряженной елкой (Таня убрала ее в одиночку, и Юрий не вмешивался) до двух ночи. Перед редакцией Юрий заехал домой, взял пару тетрадок с дневником и на работе придал партикулярный вид десяти стихотворениям, заодно кое-что поправив. Елочная девочка-птичница из искристой ваты, в платке и коротком сарафане, расположилась внутри свернутых трубой листов, как внутри барокамеры.
Таня лежала на кровати. Батон топтался около чисто вымытой миски, зачем-то пытаясь поддеть ее носом. Юрий сбегал в супермаркет и вернулся с говяжьей вырезкой и шоколадным колокольчиком марки «Линдт», напросившимся к нему своим сусальным золотом. Когда он отпирал дверь квартиры, позвонил Костя и поинтересовался, не в курсе ли случайно Юрий, почему Таня сегодня весь день «недоступна».
Они стояли над ней, оба опустив руки в карманы, и Юрий вдруг испугался, что это уж чересчур, взял Костю за предплечье, подвел к стулу и усадил, а сам сел на край кровати. Батон по новому церемониалу устроился при его ноге.
«Нет, лично мне все ясно, как Божий день», – произнес Костя так, будто разговор все это время шел при выключенном звуке, а теперь звук пробился.
«Ну и?»
«Жаль, закурить нельзя… Вы ведь знаете, когда между ней и матерью пробежала черная кошка? Не знаете. Мать прилетела на похороны. А она из тех весьма и весьма энергичных особ, которые никогда не ориентируются на живое и конкретное сейчас, оно для них просто не существует, а токмо и всецело на предыдущий опыт, как правило, коллективный. Словом, мать потом подошла к Тане, обняла ее эдак и – я сам слышал – сказала: «Все пройдет». Знаете, что ответила Таня? «Конечно: смоется, как в унитазе». Понимаете, для некоторых людей нестерпима мысль о том, что все пройдет. Даже боль. Если все пройдет, значит все бессмысленно»
«Таня говорила мне, что хочет прожить бессмысленную жизнь»
«Вам говорила…!» – Костя хмыкнул, достал зажигалку, портсигар и закурил.
Юрий встал и открыл форточку. Игрушки на елке зазвякали; Батон упреждающе чихнул.
«Я поговорю с ним»
«С кем?»
«С Либманом»
«Дохлый номер. Ну что он вам скажет? Что очень сожалеет, что жизнь жестока. Он всегда так говорил, рисуя «пару»: «Жизнь жестока»
*
Согласно Косте, Либман ушел из высшей школы, потому что никогда не любил учить. И в этом они с Юрием тоже сходились.
Юрий не любил учить и потому не любил молодых. Танин возраст, как оттенок ее волос, тон кожи и тембр, принадлежал ей, а не поколению красивых роботов, раздражающе загадочному в своих детских одеждах. Иногда она бывала ребенком, как могла бывать ребенком его ровесница,
