Максим Горький - Том 26. Статьи, речи, приветствия 1931-1933
Десятки крупнейших мыслителей XIX столетия посвятили таланты свои делу вооружения личности на борьбу за её «счастье», за её благосостояние, её «приоритет», главенство в жизни, в истории.
Буржуазия строила паскудное царство своё на жесточайшей конкуренции, ей требовались крепкие, беззастенчивые люди. Не помню кто — Трейчке или Моммзен — сказал: «Немец должен быть самым сильным человеком Европы». Это мог сказать любой из них, это говорили Бисмарк и полоумный Вильгельм Второй, этого, кажется, не говорили так просто англичане и французы, но и они, как вся буржуазия Европы, стремились воспитывать «сильных», крепких людей. К тому же пошевеливалась «толпа» и для неё требовались «герои», вожди. Их тоже нужно было воспитать так, чтобы они не отвели «толпу» куда-нибудь влево с той дороги, по которой шла буржуазия.
«Героя я ищу… не странно ль это, когда у нас что месяц, то герой!» — иронически восклицал в 1821 году Байрон, один из величайших «лишних людей» начала XIX века. Байрон иронизировал, а виконт де Бональд мрачно ворчал: «Вспоминаешь слова папы Пия XI: «У нас каждый холоп может стать королём». Бональд, один из могильщиков революции, проповедовал «закон троичности», выдуманный им. По этому закону бог — причина, мир — следствие, Христос — орудие, посредине между богом и миром; в человеке душа — причина, члены — орудие, следствие — воспроизведение жизни. Бональд соглашался с Руссо в том, что человечество пошло по неверному пути и что вся культура нового времени — культура ложная. Все научные открытия, изобретения или никому не нужны, или прямо вредны, а всё, что нужно человеку, открыто ему учением церкви. Кроме Бональда, такие же реакционные идеи проповедовали роялист Балланш, граф Жозеф де Местр и многие другие, — для всех их очень характерно отрицательное отношение к науке, к технике, — отношение, которое начинает возрождаться в мозгах буржуазных «мыслителей» наших дней.
Слова папы Пия XI Бональд вспомнил в годы наполеоновских войн, когда дети трактирщиков, бондарей, торговок, прачек становились королями, герцогами, генералами, а подлинные короли уже начинали служить приказчиками и холопами буржуазии, в парламентах заседали, «управляя судьбами народов», лавочники, адвокаты, авантюристы. «Управление судьбами народов» сводилось к придумыванию «нациями» планов взаимного ограбления и методов наиболее суровой эксплуатации труда рабочих масс.
Выше было указано, что литература XIX века не заметила столь решительного перемещения фигур, не остановила своего внимания на выходцах из массы, не признала их героями, достаточно интересными для романов. Случилось так, что литераторы, как будто заболев социальной глухотой, о которой говорил Оберманн, не услышали гимна герою, — гимна, который должен был воспитать героев. Они обратили своё внимание на молодого человека средних качеств и в продолжение целого столетия изображали под разными именами и фамилиями всё одно и то же лицо. Они так часто писали портреты его, что он, повторенный сотни раз, уверовал в «неповторимость личности». Разумеется, Чацкий, герои Байрона, «Сын века» Альфреда Мюссе и Печорин внешне не очень похожи на таких увальней, как Обломов, Нехлюдов, Оберманн, Адольф, но всё же они — дети одной матери. Жюльен Сорель, Раскольников, Грелу — их родные братья, но, разумеется, смелее и активнее; эти трое, проверяя «исключительность» свою, не остановились и перед убийствами. Старшие братья Карамазовы имели духовных братьев своих среди немецкой молодёжи XVIII века, и если б Карамазов-отец внимательно прочитал пьесы Шиллера «Дон-Карлос», «Разбойники», — дети были бы более понятны ему.
Общее и неоспоримое, что роднит почти всех героев европейской и русской литературы XIX века, — это, кроме их социальной слепоты и глухоты, пристрастие к бесплодным размышлениям в условиях полного безделья. Западные поклонники и последователи Руссо, иоображая, что они живут чувством, погибали, отравленные мыслью, сила которой тратилась ими на исследование таинственных глубин их собственного «я».
«Познание непознаваемого» — точнее, непознанного — одно из очень милых развлечений, но практические результаты оно, может быть, даст только тогда, когда это будет не развлечением единиц, а серьёзным делом многих тысяч людей. Как всё на свете, даже мыльный пузырь заслуживает изучения, но бесполезно писать биографию человека, который существует ещё только в стадии зародыша.
Индивидуалисты существуют, но гармоническая индивидуальность возможна будет лишь тогда, когда интеллектуальное и эмоциональное развитие личности не будет ограничиваться, искажаться идеями нации, класса, церкви, условиями непрерывной и беспощадной борьбы всех со всеми, волчьими условиями жизни современных рабов капиталистического строя.
Известно, что Россия была, как всякое буржуазное, классовое государство, построена по типу зоопарка. В буржуазном государстве, повторю ещё раз, человек живёт в напряжённом состоянии непрерывной заботы о личной самозащите от ближних своих, в постоянном стремлении к самовооружению, к защите деньгами, в заботе об охране занятого места, в желании сменить его на другое, более высокое, к натачиванию охраняющих «права личности» идеек и штыков, в заострении индивидуализма.
В России люди были ещё крепче заперты в тесные клетки «сословности».
Народ был совершенно лишён каких-либо прав.
«Картина жизни» этого народа ярко написана историком Ключевским, но гораздо более правильно — товарищем М.Н. Покровским. Очень много дал для понимания жизни трудового народа сын дьячка и крестьянки профессор Афанасий Щапов, один из замечательных «лишних людей» буржуазии; его честность и талантливость послужили для царской власти поводом сослать его в Сибирь, где он, сорока шести лет от роду, и погиб в нищете. Он, в сущности, первый ясно и твёрдо поставил вопрос о месте и значении трудового народа в истории России. Он говорил: «Когда я изучал историю Устрялова и Карамзина, мне показалось странным: почему в истории этой нет истории масс, истории так называемого простого, чёрного народа? Разве это огромное большинство не имело значения для развития нашей страны?» Но во взглядах Щапова было нечто от церковной догматики, и на этот недостаток его миросозерцания правильно указал другой «лишний» и тоже преждевременно погибший человек — Н.А. Добролюбов.
Очень трудно перечислить количество «лишних людей», которые родились в среде русского дворянства и мещанства и которых дворяне и мещане вытеснили, выдавили из своей среды, а самодержавие — уничтожило.
Буржуазный, мещанский индивидуализм — стремление личности к самообороне против всестороннего гнёта буржуазного классового государства, основанного на конкуренции, на борьбе единиц за удобное, командующее место в жизни. Индивидуализм, вызванный к жизни классовым строем, не может не ограничивать свободное, всестороннее развитие личности, не может создать ту индивидуальность, которая неизбежно родится в социалистическом государстве равных. На войне нет времени чистить ногти, и по этой же причине невозможно заниматься делом «самосовершенствования» там, где все силы единицы тратятся на самозащиту.
Русская интеллигенция росла и развивалась в условиях совершенно зверских, — это неоспоримо. Европейская буржуазия не угнетала, не оскорбляла своих интеллигентов так гнусно и грубо, как самодержавная власть Романовых и полудикий русский буржуа. Русская интеллигенция имеет право гордиться обилием и разнообразием своих талантов, она может сказать, что была самой свободомыслящей силою XIX века.
И всё же клеймо классовой психологии, глубокая татуировка зоологического, мещанского индивидуализма глубоко въелась в плоть её. Значительная часть её оказалась органически неспособной понять всемирное значение Октябрьской революции, оказалась органически враждебной революционному социализму Ленина. Она пыталась продать свою страну, свой народ буржуазии Европы, она способствовала истреблению сотен тысяч рабочих и крестьян в гражданской войне.
И вот теперь мы видим, как эта часть интеллигенции и эмиграции озверела, отупела, позорит себя гнусной клеветою на свой народ, воет волчьим воем, призывая на голову его все беды и напасти, все «казни египетские». Едва ли в истории человечества найдётся поведение более позорное, чем поведение «интеллигентов» русских, обитающих в Праге, Париже и других грязных гнёздах европейской буржуазии.
Вероучители победоносного мещанства с начала и на протяжении всего XIX века стали воспевать индивидуализм, воспитывать сильных, крепких людей, но в то же время XIX век, — век мощного развития науки, техники, промышленности, торговли деньгами, век бесчеловечной, цинической эксплуатации белых и цветных рабочих всей земли, — этот век был веком широчайшего развития пессимизма, учения о бессмысленности жизни. В философии он дал столь ярких выразителей его, как Шопенгауэра, Гартмана, Леопарди, в поэзии — Байрона, Ленау, Мюссе, Лермонтова, Бодлера, Сологуба, — называю только самых крупных выразителей пессимизма. Это настроение безнадёжности не чуждо было Гёте — в «Фаусте», Шиллеру — в «Дон-Карлосе» и «Валленштейне». В прозе пессимизм тоже имел десятки талантливейших выразителей.
