Пауль Куусберг - Капли дождя
- Таавет во время нашей мобилизации лежал с ангиной. От службы у немцев он держался в стороне.
Эдуард презрительно скривил губы,
- Начнись заваруха с янки, чего не будет, это я уже давно понял, так вот, начнись заваруха с янки, и твой идейный собрат опять окажется в стороне. Ты-то пойдешь, ты-то непременно скроешь от комиссии свой инфаркт и отправишься. А он - нет. Твоего духа человек мне больше по нраву, хотя мы были и остаемся как огонь и вода. Тааветов я не выношу, но осторожные и осмотрительные Тааветы всегда оказываются умнее нас. Они инфарктами не страдают. Если только не обрастут жиром или в необузданном женолюбии не потеряют меру, искусственно возбуждая свою потенцию...
- Времена и люди меняются, - вставил Андреас, которому показалось, что Эдуард рисует Таавета в слишком черных красках.
- Времена меняются, а люди нет. Люди только приспосабливаются. А некоторые так и не приспосабливаются. Я, наверное, принадлежу к таким, сказал Эдуард. Андреас точно не понял, с грустью он сказал, с самоиронией или с вызовом.
- После поправки и возвращения в дивизию я пытался выяснить, что с тобой случилось, -объяснил Андреас. - В плен угодил или погиб? Знали одно что исчез ты. И только после возвращения в Эстонию услышал, что попал в плен.
Эдуард усмехнулся:
- Я не попал в плен, я перешел. Да, ты слышал, верно, - я перешел. Это означает, что хотел попасть в плен. Если бы я не хотел, то и не поднял бы руки. Днем воевал, как все, стрелял, когда приказывали - наобум или старательно целился,' как придется. Когда ночью выяснилось, что нас отрезали, я решил, что с меня хватит. С какой стати я должен дать убить себя? Большинство просто сдались, каждому своя жизнь дорога, мы были окружены, сопротивление и в самом деле было бессмысленно. После все объявили себя перешедшими. В Вильяндиском лагере сдавшихся уже не было, все сплошь возвышенные патриоты и друзья немцев. Блевать хотелось. Нацисты нам не верили. В газетах, правда, трубили, что целые воинские части эстонских солдат, насильно мобилизованных в Красную Армию, перешли под Великими Луками к немцам: по крайней мере, "Ээсти сына"* кричала так, поместила фотографию выстроившихся солдат, и я среди них, что весьма огорчило моего старика. В газетах били в колокола, на самом же деле истинные эсэсовцы крепко подозревали нас. Говорили, что если хотели перейти, то милости просим в немецкую армию. Объявили, что тех, кто не вступит, будут считать военнопленными и отправят в лагерь. Такие, как я, кто хотел сам перейти, злились больше всего. Я был возмущен до глубины души.
* Выходившая на оккупированной территории Эстонии газета "Эстонское слово".
Андреас слушал Эдуарда с двойным чувством. С одной стороны, внезапная откровенность Эдуарда вызывала уважение, даже сочувствие к нему, с другой услышанное еще больше отталкивало от него. Андреас не смог остаться равнодушным и кольнул:
- Надеялся,- что с такими, как ты, обойдутся иначе? Предателей всегда подозревают.
Эдуард не возмутился.
- Я не считал себя предателем, - сказал он, сдерживаясь. - В ту туманную ночь я действовал из самых лучших своих побуждений. Это была тяжелая ночь, вторую такую ночь я не хотел бы пережить. Не знал, как немцы отнесутся к нам, сдавшимся в плен эстонцам. Могли получить пулю от немцев и от своих. Переход - это жуткое дело, даже если ты хочешь перейти.
Он некоторое время молчал.
- Зачем ты вернулся потом из Финляндии? - спросил Андреас, которому показалось, что Эдуард сказал не все, что лежало на душе.
- Ты не спрашиваешь, как я попал из немецкой армии в Финляндию, усмехнулся Эдуард Тынупярт. - Ладно, сам расскажу. Из полицейского батальона, куда меня сунули из лагеря военнопленных в Вильянди, я сбежал. Не по мне были эти так называемые карательные операции. Тебе может показаться странным, ты считаешь каждого служившего в эсэсовской части эстонца поджигателем, насильником и убийцей, но я не мог и не хотел воевать с женщинами и стариками. Спесью немецких шютцев и обершютцев, их унтерштурмфюреров и оберштурмфюреров, их высокомерием по отношению ко всем людям другой национальности я скоро был сыт по горло. Дезертировал. Меня приходили искать домой. Каарин подтвердит, ей ты, может, веришь. И должен верить, Каарин тебя не обманывала. Ты слишком глубоко запал ей в душу. Тогда я не понимал этого. Думал, дело девичье, поплачет немного и слова заулыбается, что с глаз долой, то из сердца вон. Видать, испортил ей жизнь, и, кажется, тебе тоже...
Эдуард помолчал, словно бы размышляя про себя, и продолжал:
- После того как дезертировал, не оставалось ничего другого, кроме как податься в Финляндию. Тогда это не трудно было, между Эстонией и Финляндией шныряли моторки, контрабанда процветала: из Эстонии в Финляндию- кофе, оттуда - мыльный камень. Так просто где-нибудь скрываться я не хотел, да и вряд ли сумел бы утаиться до конца войны. Имей в виду еще два обстоятельства: тогда я не верил, что Германию разгромят ивы назад в Эстонию вернетесь. Мой отец верил, я - нет. Думал примерно так, что немцы, конечно, не возьмут Москву, но и западный мир не даст победить Советам. Это во-первых. Во-вторых, под немецким сапогом я воевать не желал, подумал; что в Финляндии почувствую себя свободнее. Финляндия меня всегда притягивала. Соплеменные чувства меня туда не тянули, ты же знаешь, что я человек не эмоциональных, а волевых и действенных качеств. Манил союз малых северных народов, Скандинавский блок и все такое. До бегства в Финляндию я не взвесил трезво все обстоятельства, у немецких ищеек был острый нюх и чуткие уши, мне пришлось быстро сматываться. Угодить в финскую армию не казалось страшным. Конечно, в армии и порядок армейский, кто там себе вольный господин? Надеялся, что в Финляндии немецкого духа меньше и что финские офицеры не так задирают нос. Тут я дал немного маху. Финские офицеры оказались чертовски равнодушной и грубой братвой..* Чего там долго болтать, скажу коротко, что в Финляндии пошло так, как и следовало ожидать. Меня поставили перед выбором: или вступай в армию, или выдадут немцам. Служил вначале в Валлиласком батальоне, весной тысяча девятьсот сорок четвертого сформировали эстонский полк, туда я пошел уже вянриком - что-то вроде прапорщика. Окончил к тому времени трехмесячную военную школу, парень со средним образованием, потребовали поступить на краткосрочные военные курсы. В Карелии получил пулю в предплечье, поправился быстро и вторично угодил на передовую. Когда Карельский фронт распался, я понял, что в одном крепко ошибся: считал Красную Армию и вообще Россию, то есть Советский Союз, слабее. То, что произошло под Сталинградом, меня еще не вразумило. Решил, что суровая зима, бескрайние российские степи, бездорожье. И все такое. Полностью в духе фашистской пропаганды, хотя и не относил себя к нацистам. Считал себя честным и верным патриотом... Теперь подходим к тому, почему я вернулся назад из Финляндии. Такие, как я, олухи, считавшие себя до мозга костей патриотами, высиживали планы защиты Эстонии и всей Прибалтики, Сейчас, спустя время, это, конечно, выглядит ребячеством, но тогда планы казались вполне реальными. Ход наших мыслей был примерно таков: одна обученная дивизия, всем, в том числе и тебе, известная двадцатая дивизия СС, в Эстонии уже действует. Наш полк можно довольно быстро, за месяц-два по крайней мере, переформировать во вторую дивизию. Из солдат пограничной службы, глядишь, наскребешь парочку дивизий, хотя особо в их выучку и боеспособность мы не верили. Из оставшихся полицейских батальонов тоже, пожалуй, кое-что сколотишь, может даже дивизию - точных сведений у наших вожаков и главарей под рукой не было. Во всяком случае, на четыре дивизии набрать людей надеялись. Прикидывали, что если латышей наполовину больше, то в Латвии наберется примерно шесть-семь дивизий. О литовцах сказать конкретно ничего не могли, думали, что две-то дивизии получим, речь шла о боеспособных соединениях. Словом, чохом дивизий двенадцать, а это, как ты понимаешь, уже сила, с которой приходится считаться. Проблема живой силы казалась нам, таким образом, решенной. Больше заботило оружие. На горячую голову надеялись и его добыть. У немцев выторговать, на поле боя взять, из Финляндии с собой прихватить. Мысль об оружии из Финляндии была, конечно, на песке построена. Открыто Финляндия нам уже помогать не могла. Ружья и патроны контрабандой, под покровом ночи, на несколько боев еще как-то можно было перевезти через залив, но танки и пушки без того, чтобы не обратить внимание, транспортировать было невозможно. Хозяином Финского залива стал ваш флот. Вот так мы тогда мозгами раскидывали и планы высиживали, один другого подначивали. Что касается стратегий, то она была довольно розовой. Мы были твердо убеждены, что Советский Союз направит основной удар в сердце Германии. На территории Эстонии и Латвии останутся, конечно, немалые соединения, но Красная Армия не станет терять на них времени, просто изолирует, потому что взятие Берлина куда важнее, чем уничтожение блокированных войск противника. Ну, состязание там с американцами, англичанами и французами, всякое такое... Вступят русские в Германию, и до конца войны рукой подать, будет объявлена независимая Эстонская республика, на фуражки гренадеров и фюреров из оставшихся в Эстонии немецких частей нашьют сине-черно-белые знаки и объединенными эстонско-немецкими силами станут защищать границы Эстонии. На линии Одера, видимо, заключат перемирие, и на долю наших дипломатов останется лишь выторговать на мирной конференции самостоятельность для Эстонии. Сделать это намного легче, когда Эстония еще не захвачена Советами. Теперь ты знаешь, что мы думали и почему я вернулся.
