Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан
М. Э. Ваши родители избежали депортации?
Э. В. Их убили во время восстания в гетто. Как и моих братьев. Мне не известно ни где, ни как… Простите, я не могу продолжать.
От скорби в голосе Эвы Ирен становится больно.
Теперь и Марк Эпштейн в свою очередь приносит ей извинения. Лента останавливается с глухим щелчком. Немного позже запись возобновляется.
М. Э. Как же вам удалось уйти из гетто?
Э. В. У родителей была подруга по другую сторону разделительной стены. Она имела связь подпольной организацией, которая переправляла детей с арийской внешностью. Вывезя их оттуда, организация прятала детей у кого-нибудь или в монастыре. Необходимо было говорить по-польски, знать католические молитвы и быть не слишком еврейкой с виду. Мои братья говорили только на идиш. Двое очень курчавых брюнетов, их наружность никак бы не подошла. А вот я могла сойти за арийку. С нами в гетто жила одна еврейка из Дрездена, она давала мне уроки немецкого, и я бегло разговаривала на польском. Неделями мать заставляла меня учить молитвы, отрабатывать движения, принятые во время мессы. Я это ненавидела, мне не хотелось уходить жить с гоями.
М. Э. Вы понимали, что это было вопросом жизни или смерти?
Э. В. А сам-то как думаешь?..
Вопрос бьет как пощечина. Ирен легко вообразить, каким взглядом он сопровождается.
Э. В. Мы жили рядом со смертью. Изо дня в день. Трупы валялись на лестничных клетках, во дворе, напротив дома на тротуаре. Нельзя было даже выйти из дома – на улице слишком опасно. Когда начались депортации, приходилось сидеть не шелохнувшись по несколько часов, скорчившись, как акробаты в цирке. Не дай бог заплакать, даже дышать надо было беззвучно. Вздрагивали от звука шагов, собачьего лая. Кругом всегда был страх. Мне было двенадцать лет. Я слышала, о чем говорили взрослые. Я знала, что если выйти на Умшлагплац – это верная смерть. Знала, да, но не хотела от них уходить. Мать не оставила мне выбора. Однажды ночью за мной пришел человек. Это было в начале сорок третьего, он вывел меня через канализационные тоннели. Мы много часов шли в полной темноте. Иногда приходилось ползти в черной воде, тогда я цеплялась за его пальто. Наконец мы вылезли в другом конце города. Я вымокла до нитки и вся продрогла. Кто-то укутал меня широким плащом и спрятал в багажнике машины. Помню только страх и острое чувство голода. Меня вместе с другими детьми передали какой-то незнакомке. Она меня помыла. Делала все что могла, чтобы нас утешить. Все мальчишки плакали, это было мрачно.
М. Э. И сколько времени вы у нее оставались?
Э. В. Не знаю. Может, пару недель. Однажды утром одна девушка увела меня с собой. Я звала ее Касей, она была из подпольного сопротивления. Она дала мне свидетельство о рождении на имя Ренаты Слива и кенкарту[28]. Без удостоверения личности я не могла вообще никуда пойти. Она заставила меня повторить подробности биографии настоящей Ренаты, которая давным-давно лежала в могиле, и привела меня к хозяйке меблированных комнат.
М. Э. А где та жила?
Э. В. В Воле, на западе Варшавы. Та еще сволочь, орала на меня днем и ночью. Боялась, что заметят соседи, и поэтому заставляла просиживать в своей комнате весь день, прикрыв ставни. Я вызывала у нее живую неприязнь, но ей нужны были деньги, а их ей платило подпольное сопротивление. Для меня это было хуже гетто. Однажды в воскресенье она отправилась к мессе на пасхальную службу. Я воспользовалась этим и сбежала. И вышла к центру города.
М. Э. Вы хотели вернуться в гетто?
Э. В. Да. Я говорила себе, что надо добраться до устья канализации. Вдалеке заметила поднимавшийся в небо дым. Приблизившись, я поняла, что началось восстание. Повсюду бронетранспортеры, вооруженные до зубов солдаты. Что хуже всего – на улицы толпой высыпали поляки просто поглазеть. Некоторые ликовали, что Гитлер избавляет их от рыжих с пейсиками. Другие посмеивались над вермахтом: надо же, отправляет танки и армию для усмирения горстки оголодавших жидов. А я… мне хотелось перелезть стену и драться вместе с ними.
М Э. Ваш отец среди них был?
Э. В. Нет, он был неспособен драться. Он интеллектуал, гуманист. Устраивал в гетто культурные вечеринки, концерты, подпольные лекции… Моя мать была суровее. Для меня она была воплощением порядка! Я ненавидела прогибаться под установленные правила. Отец всегда меня защищал. Когда приступили к депортации людей, это его сломало. Всю молодежь из домового комитета отправили в Треблинку. Всех наших соседей, друзей, одного за другим. Отец утратил все надежды, он превратился в собственную тень. А мать – наоборот: гнев выпрямил ее. Она стала главой семьи. Продала последние украшения и купила немного еды. Продала даже свое подвенечное платье тем полякам, что обсчитывали без зазрения совести. Кончилось тем, что она вступила в Еврейскую боевую организацию. Пока старалась переправить меня, принимала участие в подпольных собраниях, готовивших восстание.
М. Э. Она была очень отважной…
Э. В. Да. Это выглядело странно. Ее будто подменили, она стала совсем другой, что от меня не укрылось. Действовать – вот что придавало ей сил. Она больше не испытывала страха. Даже пыталась убедить меня, что они могут победить, что потом она найдет меня, только бы я согласилась уйти. Она знала, что у них не было ни единого шанса…
Ее голос надламывается.
Запись прерывается.
Ирен с Лусией выходят в парк покурить. Без пальто они дрожат от холода. Промокшие туфли увязают в свежем снегу. Обе думают: в одиночестве я бы не выдержала. Потом возвращаются в конференц-зал, туда, где, как в склепе, звучит эхом голос Эвы, голос уничтоженного мира.
Лусия
Запись снова включена. Голос Эвы звучит потверже, и теперь вопросы задает она – как будто перехватила власть.
Э. В. Почему вы этим занимаетесь? Чему это служит? Польша – кладбище, которое никого не интересует.
Теперь уже писатель с трудом подыскивает слова для ответа.
М. Э. Может быть… Чтобы не дать им исчезнуть. Благодаря вашим свидетельствам они будут жить.
Э. В. Вы так думаете?..
М. Э. Надеюсь.
Он возвращает ее в ту весну 1943-го, в день, объятый пламенем и страхом.
М. Э. Как вы поступили, увидев гетто?
Э. В. Я не могла подойти ближе, вокруг все кишмя кишело полицейскими и немецкой солдатней. Кася предупреждала меня, что у стен гетто оставались стукачи, они высматривали евреев. Почувствовав опасность, я должна была дойти до галантерейной лавки на Мостовой улице и спросить там голубую ленту, заказанную моей матерью. Продавщица оставила меня на
