Он уже идет - Яков Шехтер
А люди низкие начинают искать причину, освобождающую от возврата долга. Самый простой и чаще всего используемый выход – очернить дарителя. Мол, он такой негодяй, что ему не полагается ничего возвращать. Я с этим сталкиваюсь постоянно в своей работе и уже перестал удивляться.
– Какой же ты умный! – ахнула Броха. – Мне такое и в голову не могло прийти.
– Ну, – скромно потупился Зяма. – Это ведь не мои мысли, я только повторяю слова великих людей.
– Если повторяешь к месту и по делу, значит, они стали твоими, – возразила светящаяся от гордости Броха. – А значит, и моими тоже. У нас ведь все на двоих, не только ложки и плошки!
– Конечно, конечно, – ответил успокоенный Зяма. Ответ Брохи точно вписывался в нарисованную им в уме картину супружеских отношений и не мог не принести успокоение.
Восхищение восхищением, но Броху изрядно угнетало, что ее муж, мудрец и знаток Учения, превратился в заурядного приказчика на винокуренном заводе.
– Ты так много прочитал книг! – то ли восторгалась, то ли укоряла она Зяму. – Почему бы тебе не стать раввином, как ребе Михл, ведь ты знаешь не меньше его?!
– Меньше, куда меньше, – устало отражал ее наскоки Зяма. – Понимаешь, есть старые солдаты, которые ничего другого не умеют, кроме солдатского ремесла, и поэтому застряли навечно в этом звании. А есть молодые генералы, которые с возрастом выходят в фельдмаршалы. Вот я – солдат, а ребе Михл – фельдмаршал!
– Ты тоже фельдмаршал! – возражала Броха. – Почему бы тебе не подготовиться и не сдать экзамены на раввина?
– Я вижу, тебе не терпится стать ребецн, – улыбался Зяма. – Никаких шансов, моя дорогая, просто никаких. Но если ты приложишь усилия и будешь тратить больше времени на воспитание наших мальчиков, сможешь стать матерью раввина.
Но Брохе не сиделось. Ладно, если по духовному пути ее муж не хочет продвигаться, то пусть больше зарабатывает! По ее мнению, их положение становилось с каждым годом хуже и хуже. Родились, слава Богу, трое детей, а Зяма приносил домой те же самые деньги. Неплохие, но те же самые. И ни за что не соглашался что-либо изменить.
* * *
Как-то раз Залман отправился с товаром под Наленчув, городок в пятнадцати верстах от Курува. Евреев в окрестностях Наленчува почти не было, жили там преимущественно поляки и русины, и шинков по округе насчитывалось больше двух десятков. Пили крепко, но ума не пропивали. Крестьяне много и тяжело работали, жизнь мало кому из них давалась легко. В шинках искали забвение от надрывного труда и беспросветного будущего, спасение водкой было самым простым и быстрым из всех возможных спасений.
В первый постоялый двор под Наленчувом Залман и Мендель прикатили после заката, когда вечерняя роса уже блестела на листьях придорожных лопухов, а черные тени вязов делили пыльный шлях на неравные доли. Постоялый двор словно плавал в голубом тумане, полная луна ярко освещала забор с надетыми на штакетины глечиками.
Дело сладили быстро, шинкарь Дарек всегда брал два бочонка и платил на месте, не торгуясь. Еще бы ему торговаться, цены, которую назначил Зяма, в природе не существовало. Поэтому принимали его по-царски.
– Ну куда вы поедете на ночь-то глядя? – уговаривал Дарек. – Переночуйте у меня в лучших нумерах, отдохните, а за ужином я пошлю к бабке Циле.
Бабка Циля, жена покойного управляющего маетка одного из живших в Наленчуве панов, уже много лет готовила для польских постоялых дворов, где останавливались евреи. Давным-давно ее мужа по ошибке убили на охоте: управляющий сопровождал пана, отошел по нужде в сторону – и пан, приняв его за прячущегося в кустах кабана, всадил ему в спину заряд картечи.
Когда Циля стала разбирать дела мужа, выяснилось, что денег в доме почти не осталось, а пан положил вдове мизерное содержание. В Наленчуве поговаривали, будто убийство было не случайным, – управляющий прознал о темных махинациях пана, и тот решил избавиться от свидетеля. Но о каких махинациях шла речь и насколько правдивыми были эти слухи – только Небу известно…
Циле пришлось остаться в городке, ведь пан платил, пока вдова убиенного была на глазах у всех. Содержания не хватало, и Циля принялась готовить кошерную еду для постоялых дворов.
Залман не хотел оставаться, но Мендель воспротивился.
– Зачем лошадок в темноте гонять? Дороги тут разбитые, не приведи Господь, угодят в яму, зашибут ноги или еще хуже. И спешить-то куда? Товар ведь не портится!
Остались. Мендель распряг лошадей, поставил в стойла, задал корму. Он никому не доверял своих лошадок, считая их чуть ли не членами семьи. Телега с водкой была надежно укрыта в каменном амбаре за толстыми створками ворот. Ключ от замка лежал у Менделя в кармане, и тем не менее он каждый час выходил проверить, все ли в порядке.
Силой его Всевышний оделил немереной. Загнуть в узел толстенную кочергу было для Менделя детской забавой. Он мог присесть под лошадь, встать с ней на плечах и преспокойно разгуливать по улицам, к вящему восторгу детей и зевак. Поляки называли его человек-гора, и покуситься на охраняемый им груз не могло прийти в голову самому последнему дураку.
Все это Менделю было хорошо известно, но тем не менее всегда, на любой стоянке он с часовой точностью выходил к амбару или сараю, где стояла телега, проверял замок и несколько минут стоял, прислушиваясь, не доносится ли изнутри подозрительный шорох или бульканье.
Принесли чугунок и корзину от бабы Цили. Все было тщательно обернуто в чистую холстину и завязано на несколько узлов. Зяма и Мендель помолились и сели ужинать. Подавал разбитной, ловкий половой, с плотной черной шевелюрой, похожей на конскую гриву, и жгучим блеском таких же черных глаз.
– Водочки не желаете? – спросил он, когда путники принялись за еду.
– Нет, спасибо, – отказался Зяма.
– А чья у вас водка? – степенно спросил Мендель.
– Как это чья? – удивился половой. – Ваша, разумеется.
– Ну, подай, подай, – велел Мендель.
Половой принес бутылку и поставил на стол перед балагулой. Тот налил полный стакан, медленно выпил и почмокал губами, словно к чему-то прислушиваясь.
– Наша, говоришь? Больно хороша для нашей.
Половой только пожал плечами: мол, что есть, то есть.
С ужином Зяма не спешил. Еда – это очень важная часть жизни, и относиться к ней следует осторожно и внимательно. Берет человек кусок плоти убитого животного или перетертые зерна срезанного растения и делает их частью своего тела, частью себя самого. От того, что человек ест и как он это
