Никто не знает Сашу - Константин Потапов
И когда он высвободился из липких щупальцев Дава, и на выдохе двинулся в гримёрку, его поймала Кристиночка. Маленькая брюнетка с требовательным взглядом учительницы. Она всегда ему дарила какие-то подделки, игрушки, диски, которые обязательно надо было послушать, прочесть, вдохновиться, она смотрела словно в его аквариум, но всегда немного не туда. Она словно смещала в нём центр своим давящим взглядом. Она всегда чуть-чуть заступала, куда не надо. И вот она опять поблагодарила его за концерт, сказала, что он выглядел усталым, но одна песня случилась. И она чувствует, что он меняется сейчас. Что он встал на новый путь. А он стоял и слушал, улыбался, и с тайным ужасом смотрел на огромную картину в её руках, в белой гладкой бумаге. В половину её маленького роста. Ну конечно, она нарисовала его.
И теперь он ехал с картиной в такси впереди, а гитара и неумолкающая Полли тряслись сзади, и на секунду ему показалось, что всё это было, было уже сотни раз: ночная дорога в сходящем мартовском снегу, и стук поворотника попал в ритм песни, но медленно сползал с него, и сам Саша, смотрит на дорогу, борется с тошнотой, смотрит сквозь столетия, он видел себя одновременно здесь и там, в Непале, на коврике в полулотосе, вдыхал и выдыхал – и на секунду он ощутил себя одним с этим миром, с Полли, что говорит что-то про процент кафе, с молчаливым таксистом, со снегом на дороге. Такое случалось с ним один раз, в трипе в Хампи, и всё оказалось таким единым и понятным, таким красивым, а внутри было так горько, и он пытался эту горечь перебороть, выпустить, и плакал… Это был туннель, где он видел себя, всю свою жизнь в каждом моменте, понимая, как нелепы его мечты, и как они неизбежны. Но они уже приехали, и его выбросило из туннеля.
Ему написала Алина и это была передышка – в прихожей, замерев в одном ботинке, набирая левой рукой:
«Ну как?»
«Нормально , неплохо , новые только не зашли. 77 чел.»
«Ну огонь! Ничего , привыкнуть надо. Альбом надо выкладывать»
«Ага»
«Ты у Полины?»
«Да»
«Ясно) Будь аккуратен;)»
«Мне это не нужно, у меня есть ты;)» – написал он, но стёр, не отправив:
«Буду» – отправил только это.
«С Поволжском беда. Тётка упрямится.»
Но он уже не ответил.
Они пили чай на кухне, и она внезапно стала мягкой, внимательной, располагающей. Пока он был в душе, пока чистил зубы, сплёвывая красноватую пасту в раковину (надо сходить к зубному) и ждал действия второй таблетки, пока отвечал Алине, она переоделась в совсем короткие джинсовые шортики и другую футболку, тоже без лифчика. Шортики кончались ровно там, где были складочки на попе, так что они были то видны, то нет, когда она вставала и нагибалась за чем-то. Всё это было как бы невзначай, как бы домашняя одежда.
Она знала, что может нарваться на отвержение, потому делала всё аккуратно, так что каждую её реплику можно было растолковать, как обычную. Она шла как бы вдоль и ждала, когда он оступиться, упадёт на её половину. Он поддерживал эту светскую беседу, танцевал с ней этот танец, словно отвернув голову в сторону, а сам думал, как выбраться. Она рассказывал ему про других бардов и поэтов, словно нарочно пыталась распалить его сравнениями с ними. На её историю про забытую гитару барда-изменщика он сказал, что он никогда свою не забудет. Она сказала, что творческим людям сложнее. Им нужно вдохновение. Она сказала это, стоя перед ним, оперившись задом о кухонный гарнитур, подогнув одну голую ногу и вытянув другую. Он смотрел на согнутое колено, на татуировки: на бедре, на лодыжке, на аккуратные пальчики. Он ведь уже не женат. Он свободен. Он подумал, что можно сделать всё по-другому. Без уловок, войны, отвержения, он может открыться ей, и сделать всё тепло и честно. Это будет просто тепло и честно, и никто никого не поранит. Он уже верил в это. Она заметила этот взгляд, улыбнулась. Он отвёл глаза. Но улыбнулся. Она предложила ему алкоголь. Он отказался. Он рассказал ей про Непал. Она предложила траву. Она сказала, что готова сделать ему джоинт. Чуть облизнула верхнюю губу. Он отказался.
Можно всё сделать тепло и честно. Даже с ней. Даже с ним. Они могут преодолеть злость. Он почти поверил в это. Саша смотрел на неё и снова был в туннеле, он опять почувствовал то же, что и вчера утром, когда шёл пешком с вокзала сквозь весну – что есть что-то больше. Ему снова приоткрылась какая-то тайна, мир разломился как под кислотой, как только что в такси, как на Випассане, он снова был в туннеле и видел истинную изнанку вещей. В чём это было? Через что просачивался мир? Может, быть через трек из юности, что заиграл с ноутбука. Может, сквозь струйку дыма от благовоний, вертикально вытянутую вверх. Может, в мягком полумраке и свете торшера, что ложился одинаково на дерево стола, чашку в руках, её идеальное голое колено. Может – и скорей всего – всё вместе. Или её взгляд, да-да, именно взгляд. Всё сложилось: просто вечер в гостях, просто дом, тепло, темно, мягкий свет, струйка дыма, просто хорошо. И гитара, и концерты, зрители, гонка за чем-то, охота, песни – всё стало таким неуместным. Он смотрел на неё, молчал, она на него, молчала, и это было долго, и это было очень большое. Он не чувствовал никакой стеклянной стенки, протяни руки и…
Она вдруг встала, сама смутилась открывшемуся, пошла поменять музыку, покачивая бёдрами, и пока она это делала, нагибаясь к ноутбуку, и он смотрел как обнажаются тонкие складочки под джинсами с ним случились две важных вещи.
Он понял, что почти попался. Всё просто часть той же игры. Он испугался. Он отвёл взгляд в телефон, прячась в ленту. Она вернулась, скручивала джоинт прямо на голых коленках, щебетала что-то голосом хрипловатым, вкрадчивым, но ему уже было всё равно. Просто часть игры. А главное, не это.
Он ещё мог поверить в них сегодня, а поверив, заставить поверить её и тогда игра бы исчезла – надо же только поверить, и тогда игра вывернется в настоящее, но ему уже было всё равно. Он увидел это. Всё здесь стало неважно. Он поймал себя на том, что она молчит, а он в телефоне обновляет один и тот же
