Часть картины - Анастасия Всеволодовна Володина
В конце концов, откуда еще взять школу, в которой захочется работать, если не выстроить самой?
* * *
— И как ваша директриса? В той школе?
— Да, дела там вроде бы идут на лад. Они снова в рейтинге отбили позиции. Не удивлюсь, если за счет Елены Георгиевны: она неплохой администратор, да и связи нужные у нее есть. Она может вполне эффективно функционировать. При системе сдержек и противовесов, конечно.
— Так кого поставили на ее место?
— Как вы понимаете, не меня.
вишневые кости метят в висок
Наконец наступил отпуск. Порой Софья думала, что в школу ее толкнула одна лишь жажда вернуть себе лето, утраченное в семнадцать лет. В университете казалось чудовищной несправедливостью, что июнь уходит над подготовку к экзаменам, а июль на практику. Оставался только огрызок августа — не поесть, а так, надкусить.
Она не ожидала, что Андрей засобирается к ней, и не знала, рада ли этому вовсе. Последний раз она привозила к себе кого-то лет тринадцать назад, после полугодовых отношений и официального приглашения со стороны родителей. Старшекурсник Тимур с философского был платником, жившим на пару этажей выше нее. Тимур вполне годился на обложку женского романа о любви простой смертной и эльфа: он эффектно откидывал назад длинные светлые волосы, бросал пронзительные взгляды ярко-синими глазами, говорил на трех языках (эльфийского среди них не водилось, зато была латынь), остроумно шутил, вставлял между делом слова «бифуркация», «диалектика» и «трансцендентность» и утягивал первокурсниц целоваться на крышу общежития на рассвете. Софья так и не могла поверить, что его выбор пал именно на нее, поэтому тихо умирала от восторга все полгода.
А потом Тимур приехал к ней в гости. Он вышел из поезда, скривился в усмешке, оглядев вокзал, и выдал:
— Надеюсь, этот вояж себя оправдает.
Софья из кожи вон лезла, чтобы Тимур не остался разочарованным. Упросила отца повозить их по округе, водила на самые красивые дикие пляжи, на самые заповедные тропы в горах. А Тимур все скучал. Скучал в ее «деревне», как он заявил однажды. Софья тогда проплакала полночи в подушку, сама не понимая, отчего. Когда Тимур уехал на неделю раньше обещанного, папа нашел ее хнычущей в саду и взялся за расспросы. После этого он и сказал главное: Тимуру было скучно не у нее, а с ней.
— Ему публика нужна, не видишь, что ли? С чего тебя на выпендрежников потянуло-то, Сонь? Красивый, конечно, да дрянь пацан. Забудь.
Софья, как и всегда, послушалась папу и удалила номер Тимура, а на его звонки и сообщения не отвечала. После ее возвращения тот покрутился рядом еще с неделю и взялся за новоприбывших первокурсниц. Потом Софья, получив пару наглых ухмылок от незнакомых парней, узнала от одногруппницы, что Тимур то и дело трепался о ней в курилке. И правда, дрянь пацан оказался.
Ей было стыдно за то, что она вообще притащила Тимура домой. Хорошо хотя бы дедушка не застал этого. Не хотела она знать, что дедушка сказал бы о ее выборе.
По большей части дедушка молчал или что-то бормотал себе под нос едва слышно. По-русски говорил плохо и неохотно — в их городе можно было обойтись и без этого. С зятем ладил: тот тоже был не из болтливых. Однако с маленькой Соней дедушка становился словоохотливым — стоило им только выйти в лес, как минуте на десятой его пробивало на воспоминания о братьях, матери, годах в оккупации, высылке и голоде в чужой пустынной стране, раннем взрослении, знакомстве с женой и наконец столь желанном возвращении домой. Ребенком она росла беспокойным, так что гулять они ходили постоянно. Стоило пропустить хоть одну прогулку, как Соня принималась чудить: забираться на деревья, чтобы снимали ее как кошку, с пожарными, прятаться от старших на несколько часов, чтобы весь дом вставал на уши, прыгать из окон, играть со ржавыми гвоздями, вымазывать гуашью деревья, цветы и грядки. Поэтому на семейном собрании было решено каждый вечер Соню проветривать — чаще всего этим занимался дедушка, но, бывало, ходили и всей семьей. Гуляя «куда глаза глядят», они обошли все окрестности.
Если дедушка предлагал выбрать, куда глядеть ее глазам, она всегда тыкала в армянский храм на предгорье. Нагромождение серых, едва ли обтесанных камней, как будто силком втиснутое под черепичную крышу, кружило ей голову. Соня пыталась посчитать, сколько храму лет, но только путалась: выходило аж целых десять дедушек или сто Сонь. В этом сумрачном, спасительно-прохладном здании такие же суровые темноволосые и темнобородые мужчины читали на непонятном и оттого завораживающем языке молитвы. Туристы пытались вызнать, сколько стоят свечки, иконы, записки, а все свободно лежало рядом с ящиком с прорезью — безо всяких указаний. На все вопросы о цене чернобородый мужчина с акцентом неизменно отвечал: «Сколько Бог на душу положит».
Соне шесть лет.
Ей нравится жить в месте обитания разных богов и божков, у каждого из которых есть свое пристанище. Один — внизу, в древней мечети недалеко от шоссе, другой — в армянском монастыре на горе, третий — в ближайшем крупном городе на главной площади в украшенном цветистыми фресками православном соборе, еще один стоит на площадях и зовет в светлое будущее, а люди по-прежнему несут ему цветы, иной вещает из телевизора, одним лишь словом, взглядом, жестом обещая исцелить болящих и воскресить мертвых. Были и те боги, о которых знали только их жрицы — местные гадалки-ведуньи, к которым Соню с опасливым любопытством водила мама. Или же те неведомые боги, к которым в лес приходили люди с длинными волосами, называющие себя шаманами, — оттуда доносился бой барабанов и потягивало чем-то сладко-горьким.
Соне шесть лет.
Она не видит различий и противоречий, не знает о предшествующих им и уже происходящих по соседству кровавых спорах за власть правильного, того единственно верного Бога.
Соне шесть лет.
На вопрос «Кто такой Ленин?» она, фыркая, отвечает: «Памятник». Соня еще не знает, что родилась она в год
